Чувственная, интеллектуальная и мистическая интуиция
Шрифт:
Органическое единство, обосновываемое субстанциальным деятелем, преодолевает благодаря его сверхвременности также и временную внеположность, так что отсюда становятся понятными своеобразные особенности «конечной», т. е. целестремительной причинности (causae finalis). Различные процессы во времени освобождаются от своей внеположности, приобретают характер взаимопроникнутости и соотнесенности друг с другом; эта целостность временного процесса выражается в том, что в настоящем событие возникает не только под влиянием прошлого, но и ради будущего, как средство для осуществления его; таким образом, будущее соучаствует в обусловлении настоящего.
Отвлеченно-идеальные начала также необходимы для целесообразного строения бытия, например как формы порядка, однако они недостаточны для осуществления его. В самом деле, во-первых, деятель, создающий целесообразное единство многих элементов в пространстве и времени, должен быть или творческим источником этих элементов, или, если элементы ему даны, например пища как материал для развития тела или воспоминания как материал для художественного творчества, должен деятельно сосредоточиваться на них, производить между ними выбор, преобразовывать их и т. п.; но
Во-вторых, всякое отвлеченно-идеальное начало, обладая узко ограниченным содержанием, выраженным в его определенном окачествовании, может обусловливать только отвлеченно-целесообразную структуру, годную лишь для выполнения одной какой-либо строго определенной деятельности, осуществляемой всегда по одному и тому же образцу. Такова, например, целесообразность машины, построенной инженером сообразно рассудочному плану, выраженному в общих понятиях. Организованность машины сводится лишь к целесообразному соотношению её грубых частей, колес, рычагов, винтов, а части этих частей и вообще все остальное бесконечное содержание машины не имеет целесообразного строения; поэтому в бесчисленных столкновениях с окружающею средою машина проявляется как мертвый агрегат, способный лишь изнашиваться, т. е. распадаться на свои элементы. Иное дело организм, в нём организованность простирается в бесконечность: не только органы целесообразно соотнесены друг с другом и со средою, но и клетки этих органов, молекулы этих клеток и т. д. Такая система, в которой организованность имеет всесторонний, бесконечно содержательный характер, есть конкретная целесообразность и конкретная организованность. Следовательно, в основе такого живого бытия лежит не отвлеченная идея, а творческое конкретно-идеальное начало. Наличность его обнаруживается не только в бесконечной глубине органической структуры, но и в бесконечном разнообразии целесообразных функций, например деятельностей самосохранения. Персоналист В. Штерн в своей весьма ценной книге «Личность и вещь» (Person und Sache) обращает внимание на различие в этом отношении между механическим агрегатом и живым бытием. Явление сохранения и восстановления встречаются, говорит он, и в механических агрегатах; так, сдавленный мяч, как только прекратится сдавливание, опять принимает шарообразную форму. Однако есть существенное различие между этими явлениями и сохранением организма. В механическом агрегате устраняются собственными его силами лишь одно, два, три определенного типа отклонения от нормы, и возврат к норме совершается каждый раз по одному и тому же шаблону. Иначе проявляется организм; в случае нарушения нормы, если только отклонение не вышло за определенные границы, такие деятельности, как питание, поддержание нормальной температуры, заживление ран, осуществляются всесторонне, крайне разнообразно и нередко с гениальною находчивостью. Такие свойства организма понятны лить в том случае, если гармонизующий принцип в основе его есть конкретно-идеальное начало: в самом деле, отвлеченная идея может быть основою лишь законосообразной упорядоченности, но не творческой изобретательности.
Итак, все свойства отвлеченного идеал-реализма обнаруживают его непригодность для объяснения живого бытия; сторонники его способны найти в мире только причинные связи, закономерность, однообразный порядок без свободы и творчесгва. прокладывающего новые пути. Наоборот, конкретный идеал-реализм есть философия живого бытия; он приучает к интуитивному видению конкретно-идеальных начал, а созерцание их ведёт к постижению целесообразности бытия, свободы, творчества, жизни.
ИЕРАРХИЧЕСКИЙ ПЕРСОНАЛИЗМ Н. О. ЛОССКОГО
Характерной особенностью русской религиозной философии конца XIX – XX веков является поворот к метафизике. В этом отношении она в известном смысле опередила аналогичный поворот к онтологии, осуществленный в европейской философии нашего века такими мыслителями, как А. Бергсон, М. Шелер, Н. Гартман, М. Хайдеггер, А. Н. Уайтхед и др., которые тоже выступили против достаточно долго господствовавшего на европейской почве гносеологизма неокантианских и позитивистских школ. Николай Онуфриевич Лосский (1870-1965) был, пожалуй, самым выдающимся среди русских мыслителей XX века, стремившихся создать новую форму метафизики.
Разносторонне образованный, энциклопедически начитанный, наделенный отличной памятью, ясным умом и вкусом к последовательно-логическому развитию мысли и четкому её изложению, Лосский обладал редким даром синтезирования, необходимым для создания философской системы. По словам В. В. Зеньковского, Н. О. Лосский «едва ли не единственный русский философ, построивший систему философии в самом точном смысле слова» [CDXX] .
Лосскому удалось детально разработать и связать воедино три ветви философского знания – теорию бытия (онтологию), теорию знания (гносеологию) и теорию нравственного действия (этику). А именно эти ветви знания традиционно составляют основное содержание метафизических систем.
[CDXX] Своим стремлением строить философию как науку Лосский отличается от тех его современников, которые – как, например, Л. Шестов, Зеньковский В. В.
Как понимает Лосский метафизику, её предмет и её задачи? Возвращаясь к традиции классической европейской философии, восходящей к Платону и Аристотелю, и опираясь при этом на то, что было сделано русскими философами В. С. Соловьевым, А. А. Козловым, Л. М. Лопатиным, он видит в метафизике науку, отличающуюся от частных наук всеобщностью и глубиной оснований. «… Метафизика при нашем определении этого понятия есть наука, входящая в состав всякого мировоззрения… эта наука (как, впрочем, и все науки) даёт сведения о подлинном бытии (о «вещах в себе») и проникает в самые основы его… Исследуя элементы бытия, метафизика отыскивает во множестве разнородных предметов под пестрым разнообразием их тожественное ядро… Далее, наблюдая изменения мирового бытия, метафизика стремится отыскать в изменчивом неизменное… метафизик, доводя свой анализ до последней глубины, доходит до такого неизменного, как, напр., субстанция. Наконец, всякая наука стремится взойти от производного в область основного и установить зависимость производного от основного. Но метафизик, имея предметом своего исследования
[CDXXI] История русской философии. В 2 т. 2 изд. Париж, 1989. Т. 2. С. 200. ·Наст. изд. С. 8.
В. Розанов, Д. Мережковский, Н. Бердяев – противопоставили философию науке и сознательно избрали другой путь – путь художественного самовыражения. Как отмечает ученик Лосского, С. А. Левицкий, ему «чужд философский импрессионизм многих даже талантливых современных философов…» [CDXXII] .
Есть одна замечательная черта у Н. Лосского, столь редкая в русской философии XX века,- чувство меры и умение избегать крайностей. Ему чужд экстремизм, экстатически-романтическое увлечение идеями, нередко приводящее к шараханию из одной крайности в другую (вспомним хотя бы В. В. Розанова) и вызванное избытком эмоциональности при недостатке трезвости. И это – при спекулятивном складе ума, который не останавливается перед самыми смелыми метафизическими построениями, будучи убежденным, что человеку непосредственно открыто не только сверхчувственное бытие идей, но и металогическая сфера запредельного миру Абсолютного, постижимого с помощью мистической интуиции. Как это ни покажется парадоксальным, но при этом Лосский сохраняет трезвость и честность мысли, «благородную сдержанность», как очень точно охарактеризовал его философский стиль С. А. Левицкий. Лосский никогда не прибегает к суггестивному воздействию на читателя или слушателя, его манера изложения проста, даже суховата и обращена не к чувству, а к разуму читателя. В этом отношении Лосский, пожалуй, близок к Аристотелю, тоже избегавшему всяких украшений [36] . В сочинениях Лосского царит та атмосфера «благожелательной терпимости и духовной дисциплины, обуздывающей страсти», которую сам философ считал необходимой предпосылкой для плодотворного обсуждения научных, философских и богословских проблем [CDXXIII] .
[CDXXII] Левицкий С. А. Очерки по истории русской философской и общественной мысли. Франкфурт-на-Майне, 1968. Т. 2. С. 69.
[36] Приведу любопытный случай, о котором рассказывает Н О. Лосский в воспоминаниях. «Вне России в эмиграции мне с большим трудом удавалось находить издательство. YMCA-Press напечатала мою книгу «Свобода воли». Вышеславцев советовал мне найти какое-либо эффектное заглавие, но я не согласился, ценя простые заглавия классической философской литературы» (Лосский Н. О. Воспоминания. Жизнь и философский путь. Munchen, 1968. С. 256). Нежелание прибегать к внешним эффектам и стремление держаться сути дела роднит Лосского с философской классикой.
[CDXXIII] Лосский Н. О. История русской философии. М., 1994. С. 247-248.
В юношеские годы Лосский, как и большинство его сверстников, прошел период увлечения материализмом, что, кстати, при поступлении в университет в 1891 году определило его выбор: он поступил на естественно-научное отделение физико-математического факультета Петербургского университета. «Я в это время был убеждён в истинности механистического материализма,- вспоминает философ.- Поэтому я был уверен, что изучить физику, химию и физиологию – это значит получить знание об основах строения мира» [CDXXIV] . И хотя уже на первом курсе у начинающего естествоиспытателя пробудился интерес к философии, побудивший его незадолго до окончания естественного факультета поступить параллельно на историко-филологический, тем не менее естественно-научное образование сыграло важную роль в формировании как философских интересов Лосского, так и его подхода к рассмотрению предмета. Ведь занятия метафизикой требуют основательного знакомства и с математикой, и с естественными науками: не случайно выдающиеся метафизики – Аристотель, Лейбниц, Декарт – были и крупными учёными своего времени.
[CDXXIV] Лосский Н. О. Воспоминания. С. 76.
Сильное влияние на Лосского в этот ранний период оказал русский философ А. А. Козлов, убежденный лейбницианец, отвергавший столь распространенные в конце XIX века материалистические и позитивистские представления о мире и прежде всего о человеческой душе [CDXXV] .
Среди целого ряда влияний, которые испытал на себе Лосский и которых мы коснемся ниже, нельзя не отметить в первую очередь мыслителя, мимо которого не прошел ни один русский религиозный философ нашего века: я имею в виду В. С. Соловьева. По словам самого Лосского, в разработке метафизической системы он оказался «наиболее близким к Соловьеву из всех русских философов». Лосский попытался соединить в своей метафизике столь различные учения, как иерархический плюрализм Лейбница и Козлова и философию всеединства Вл. Соловьева; при этом с помощью монадологии ему удалось избежать характерной для Соловьева – особенно в последний период его творчества – тенденции к пантеизму [CDXXVI] .
[CDXXV] «Критикуя философию Юма, различных представителей позитивизма и сторонников психологии «без души», он (А А. Козлов.- П. Г.),- писал Лосский в «Воспоминаниях»,- остроумно вскрывал несостоятельность всякого учения о том, что Я не есть первичное онтологическое начало, что Я есть нечто производное, что Я есть представление, возникающее в результате накопления бесчисленных ощущений и чувств, связанных между собою ассоциациями»
[CDXXVI] См об этом мою статью «Человек и человечество в учении В. С. Соловьева» (Вопросы философии, № 6, 1994).