Чувство Магдалины
Шрифт:
– Пива хочешь, Павлуша?
– Ну, плесни немного… Посижу тут у тебя, отдохну в тишине. У нас же семья отдыхающих живет, детей у них много, целый день шастают туда-сюда, туда-сюда… Никакого покою нет.
– Вы ж вроде раньше не пускали к себе отдыхающих… Вроде и без того домишко не ахти.
– Мы с Любашей не пускали. Жили себе и жили, до лишних денег и неохочи были. А Маргаритка все решила по-своему… Поживем, говорит, в летней кухне, а в дом курортников пустим, лишняя копейка не помешает. Разве с ней поспоришь? Решила и постановила, и обжалованию не подлежит. Так
– Понятно…
– Да, вот такие дела, дядя Ваня, – тяжело вздохнул Павлуша. – А пиво у тебя вкусное. Видать, не наше, не крымское.
– Да это немецкое вроде… – подтвердил дед Иван. – Вишь, на бутылке по-немецки написано…
– Дорогое, поди?
– Не знаю. Может, и дорогое. А только наше крымское нисколько не хуже будет, вот что я тебе скажу.
– Твои, что ль, таким пивом балуются?
– Мои… – подтвердил дед Иван, подливая Павлуше в кружку. – Брезгуют нашим, крымским, воображают… Как нынче модно говорить, понты кидают, ага. Хоть бы здесь от этих самых понтов отдохнули, так нет ведь! Поганцы такие!
– А где они, поганцы твои?
– Купаться ушли. Жара спала, самый раз хорошо купаться. Теперь только по темноте вернутся.
– И Машутка с ними?
– Не… Машутка с Леонкой в Феодосию подались, по набережной прогуляться. Считай, их тоже долго не будет.
– В Феодосию, значит… Понятно… А я хотел ее домой увести, дядь Вань. А она – в Феодосию… Опять Маргарита на меня ругаться станет…
– Ругаться, говоришь?
– Ну да. Ты ж знаешь Маргаритку, чуть что, сразу скандалить начинает. Пойди, говорит, и приведи свою блудную дочь, а то перед людьми стыдно. Совсем от рук отбилась. Даже непонятно, с кем из троих дяди-Ваниных внуков шашни закрутила, а то, может, со всеми тремя сразу. Каково мне все это, как отцу, слышать, а? Совсем баба распоясалась… Я ей слово – она мне два… Да ладно бы меня злыми словами стегала, а то ведь Машутку! Обидно мне, дядь Вань!
– Ну, понятно, что обидно… – тяжело вздохнул дед Иван, с жалостью глядя на Павлушу. – Да ты пей пиво-то, пей, не мозоль кружку в руках…
– Спасибо, дядь Вань. Добрый ты человек.
– Значит, плохо ты живешь с молодой женой, не складывается у вас… Не надо было тебе с ней связываться, Павлуша. Устоять надо было супротив бабской хитрости. До конца держать оборону.
– Да как против нее устоишь? Вы ж Маргаритку знаете! Пришла и заняла Любашино место, хозяйкой в доме себя объявила.
– Ну, ты ж мужик, Павлуша… Как же ты допустил…
– А что мне, драться с ней, что ли? Да она ж поначалу такая ласковая была, такая душевная… Когда Любашу на сороковой день поминали, она и стол собрала, и родню всю созвала, и подружек Любашиных, все честь по чести… А потом и сама в дом заявилась. Говорит, сердце у меня об вас с Машенькой изболелось, ни есть, ни спать не могу, пропадете вы без моего пригляда! И так душевно это сказала, знаешь… Я и поверил, и киселем растекся. Думаю – чего мне еще, горе-вдовцу, надо… Да и Любашу все равно назад не воротишь, а тут хоть Машутка будет под женским приглядом, мало ли что… Я ведь отец, я по женским делам ничего не соображаю.
– Что, не ужилась Маргарита с Машуткой?
– Да не то слово. То так ее цеплять начинает, то этак. Ясное дело – завидует.
– Кто кому завидует? Маргарита Машутке?
– Ну да…
– Да брось… Это с чего бы?
– Она Машуткиной молодости завидует. Иногда глядит на нее, глядит… А потом как взъерепенится по пустяку! То посуду плохо помыла, то пыль не протерла… Опять же любовь у Машутки образовалась, тоже Маргарите как поперек горла.
– Хм, любовь… А у Маргариты у самой-то что, не любовь разве? Вон как резво тебя охомутала!
– Да какая там любовь… – вяло махнул рукой Павлуша. – Образовался в одночасье свежий вдовец, вот и хапнула, пока другой бабе не достался.
– Так сам виноват, Павлуша. Сам виноват, если хапнуть себя разрешил.
Павлуша ничего не ответил, вздохнул, глянул смиренно своими прозрачными, будто вылинявшими до голубой тоски глазами, потом поднял кружку, задумчиво отхлебнул пива. Дед Иван тоже молчал, уже жалея, что выступил вперед со своим обвинением.
– Характер у меня мягкий, дядь Вань… – тихо прервал неловкую паузу Павлуша и снова вздохнул: – Сам знаешь, поди… Не первый день на одной улице живем… Да и как женщине откажешь, если она с ножом к горлу? Это уж совсем не по-мужски получается…
– Ну, если с ножом, тогда конечно! – многозначительно хмыкнул дед Иван. – Уж тут самому быть бы живу, если с ножом!
– Смешно я говорю, да?
– Да не смешно, Павлуша, не смешно… А только я все равно не знаю, что тебе посоветовать. Что тут еще скажешь? Если женился – живи. Что еще-то…
– Да понимаю я, что мне характера не хватит все назад повернуть. Вот знаю, что Маргарита меня не любит, а характера все равно не хватит. Не всем, видать, при рождении крепкие характеры выдают, кому-то и плохонький достается. И как это меня угораздило, чем господа прогневил…
– А ты сам-то? Совсем ее не любишь, Павлуша?
– Да как сказать… Вот Любашу-покойницу я любил, точно знаю. Она у меня душевная была, Машутка вся в нее. Ты ведь знаешь, какая у меня Машутка? Она ж такая… Последнюю рубаху с себя снимет, чтобы помочь… И сама себя на плаху положит… Видать, предназначение у нее такое, чтобы жалеть всякого, кому шибко тоскливо да плохо. Она чужую душевную тоску сердцем чует, понимаешь? Любаша все время вздыхала да боялась за нее – как, мол, с таким сердцем жить-то будет? На чужую тоску ведь не наздравствуешься, много ее, тоски-то… Понимаешь, дядь Вань?
– Понимаю, Павлуша.
– Вот и я понимаю… И боюсь за Машутку. Этот твой, младший который… Как она, шибко к нему сердцем-то припеклась?
– Не знаю, Павлуша, – склонив голову, отмахнулся дед Иван. – Не береди душу, мне и без того тошно. Я и сам боюсь, Павлуша.
– А долго еще внуки у тебя гостевать собираются, не знаешь?
– Да через три дня вроде уедут, – охотно сообщил дед Иван. – У них и билеты на самолет куплены…
– Ага. Три дня, значит. Понятно. И уедут?
– И уедут. Да все образуется, что ты…