Чувствую себя глубоко подавленным и несчастным. Из дневников 1911-1965
Шрифт:
Некоторое время назад налил в чайник для заварки молоко вместо кипятка и выругался. Сидевшие рядом два мальчика из младших классов сначала до смерти перепугались, а потом зловеще захихикали.
Понедельник, 9 февраля 1925 года Сегодня поколотил шлепанцем двух мальчиков – правда, не сильно. Здорово мне досадили. Чтобы поднять настроение, заказал себе новую пару туфель.
Среда, 18 февраля 1925 года
<…> В понедельник узнал, что за страшная штука недельное дежурство. Это значит, что с рассвета до заката у меня не будет времени даже для того, чтобы прочесть открытку или побывать в ватерклозете. Уже во вторник, последний вторник перед Великим постом, мои нервы были напряжены до предела. Вчера побил прелестного мальчишку по имени Клегг, а Кука отправил к директору. Вчера же, во второй половине дня, у меня состоялся первый урок верховой езды – понравилось ужасно. Вид спорта это не легкий и не дешевый, но исключительно приятный. От Оливии ни одного письма.
Вчера в сочинении по истории учащийся ХовартВоскресенье, 15 марта 1925 года
<…> Последнее время ссорюсь с Крэмзи и Персивалем – единственными двумя учениками, которые мне по-настоящему нравятся.
Мистер Бэнкс часто выражает недовольство тем, как я работаю. Допускаю, что основания у него для этого есть.
Уотсон большую часть времени скверно себя чувствует, и обстановка в учительской не самая дружелюбная. Мои усы наконец-то дали о себе знать.
Возникла идея написать книгу о Силене [119] . Как знать, напишу ли? Ричард и Элизабет скоро поженятся, и это будет последняя страница сей печальной истории.День св. Патрика 1925 года Проспал, опоздал в часовню и, спустившись к завтраку, обнаружил в столовой нечто вроде масонского праздника. Все ученики давно встали и, нацепив на себя красные, белые, синие, зеленые и оранжевые розочки и ленты, чем-то напоминали майское дерево [120] . Мистер Дин накинул на плечи красную занавеску, отчего вид имел престранный. Мальчики постарше и побогаче нарядились в зеленые рубашки и чулки. Дьявольский карнавал. После обеда состоялся футбольный матч, легкую победу одержали ирландцы. Не дождавшись конца игры, пошел в Колвин-Бей, где местный парикмахер за четыре шиллинга постриг меня и помыл мне голову. Вечером ходили в пивную мистера Робертса, где какой-то евнух научил меня новому валлийскому тосту; тост я записал на конверте, а конверт потерял. Звучит тост так: «За воздержание!»
Среда, 8 апреля 1925 года Вечеринка в понедельник оказалась неудачной – для меня, во всяком случае. Паника началась еще за чаем: мы с Оливией обнаружили, что чемодан с выпивкой из Оксфорда в Лондон не прибыл. После многочисленных и лихорадочных телефонных разговоров чемодан отыскался в отделении посылок на Аддисон-роуд, и мы вместе с Мэттью Понсонби на его семейном «форде» отправились за ним. Оливия настояла, чтобы к вечеру я переоделся, и мы решили по дороге в Голдерс-Грин пройтись по пабам. Прошлись – и не один раз, и часов в десять были задержаны на Оксфорд-стрит двумя ражими полисменами. Все мои попытки доказать, что я трезв, ни к чему не привели, и пришлось часа четыре просидеть в гнусной, крошечной, величиной с нужник камере, откуда в результате возникшей путаницы Оливия не сочла возможным освободить меня под залог. Своего сына Артур Понсонби [121] вызволил, а вот помочь мне почему-то отказался – поступок с его стороны, по-моему, не вполне дружеский. В конечном счете выпустили и меня, и я понесся на Ганновер-террас, где вечеринка уже подходила к концу, а оттуда – домой. Наутро был суд, и меня оштрафовали на 15 шиллингов 6 пенсов, бедняга же Мэттью почти наверняка отправится за решетку. У него блестящий адвокат, который заявил, что «подойдет к делу со всей серьезностью». Пообедали у Оливии, а потом, прихватив Тони, отправились в «Альгамбру» [122] . После чая с Оливией – домой к своей несчастной семье.
Среда, 15 апреля 1925 года [123]
В целом, за вычетом постоянной тоски, которую я испытываю из-за неразделенной любви, пребывание на острове доставляет мне удовольствие. Весь день болтались без дела. Иногда леди Планкет читает нам вслух, иногда играем в неприличные бумажные игры. Иногда Ричард, Элизабет и я ходим гулять и карабкаемся на скалы. В понедельник в местном трактире были, как выражается мисс Сейдж, «пляски». Мы с Ричардом приготовили гигантский кувшин глинтвейна, и все крепко выпили. У адмирала Стипа одежды с каждым часом становилось все меньше, а потного тела все больше. Теренс, как всегда, начал за здравие, а кончил за упокой: бубнил что-то себе под нос, рыгал. Мартин разошелся, выпил два стакана вина и визжал. Потом все улеглись, мы же с Оливией просидели в темноте до четырех утра; я расчувствовался, конечно же занудствовал, однако она была со мной добра. <…>
Вчера имела место постыдная сцена. После тихого вечера в трактире я побывал на вилле, где проболтал с Элизабет до одиннадцати. По возвращении же стал свидетелем немыслимой оргии. Все напились или притворились пьяными, кроме… Она сидела посреди комнаты и была, против обыкновения, совершенно спокойна. Раздетую почти догола… шлепали по ягодицам, а она визжала от восторга. Каждые две минуты она бегала в уборную, а когда возвращалась, все говорили: «И кто бы мог подумать?!» Все это было очень жестоко. Вид у нее был ужасный: огромные, белевшие в темноте ноги, на ногах кровь, ягодицы порозовели, глаза от желания лихорадочно блестят. Вещи говорит совершенно непотребные – уж не знаю, сознательно или бессознательно – про кровь, про жир; больше же всего меня поразило, что Оливия все это видела. Между собой эти девицы говорят, должно быть, бог знает что. В конце вечера Дэвид распустился окончательно и вел себя совершенно непристойно. Я же лег спать, как всегда, с камнем на сердце.Суббота, 18 апреля 1925 года Никак не могу излечиться от любви к Оливии, и это из всего, что было на острове, самое грустное. Быть может, единственно
«Арнолд-хаус», Денбишир,
пятница, 1 мая 1925 года
Вчера прибыл сюда в глубочайшей меланхолии, которая отступила лишь под напором беспробудного сна. Наступившее утро, однако, оставило меня один на один с унылой перспективой четырехмесячной ссылки. <…>
Вместо Уотсона здесь новый человек – Янг. Никогда еще мои финансы не были в столь бедственном положении, а сам я никогда еще не падал духом так низко.Утро вторника, 5 мая 1925 года Последние три дня пребываю в апатии. Всю эту неделю в школе проходят спортивные состязания, и работы у меня немного. Стараюсь, чтобы то, что неинтересно мне, было точно так же неинтересно и ученикам, отчего испытываю особое, извращенное удовольствие. Из шестого класса в пятый перешла целая толпа сорванцов, которые ничего не знают и знать не хотят; не желают слушать то, что им говорится. Целыми днями заставляю их зубрить грамматические определения: «Слог – это отрезок речи… являющийся естественной единицей речевого потока», и т.д. – и так ad nauseam [124] . Энн прислала мне фотографии нашего пребывания в Ланди. Купил модель королевской яхты, которая постоянно напоминает мне об острове. Читаю сборник эссе Бертрана Рассела, который купил на прошлой неделе в «Блэкуэллс» [125] . Одновременно с этим обдумываю парадоксы, заложенные в стремлении к самоубийству и достижению успеха, планирую взяться за еще одну книгу, а также приобрести у Янга револьвер по сходной цене.
Четверг, 14 мая 1925 года Седьмая часть семестра позади, и, излечившись от отравления кофеином, от которого я последнее время страдаю, могу теперь смотреть в будущее с невозмутимостью – и это несмотря на то что с каждой почтой приходят горы счетов, а Оливия хранит молчание. Янг, наш новый швейцар, не скрывает своих педерастических наклонностей: только и разговоров что о красоте спящих мальчиков. По вечерам мы с Гордоном почти каждый день ходим стрелять галок, однако производим больше шума, чем кровопролития. На днях купил бутылку портвейна «Доу» 1908 года. Дин смешал портвейн с лаймом и содой, когда же я предложил ему еще и сахар, сказал, что портвейн предпочитает «сухим». Эта история не вполне соответствует действительности, но я пересказал ее в таком количестве писем, что сам в нее поверил. Началось лето, и работы у меня будет меньше. Купил альбом для рисования; теперь, когда у меня в комнате в «Санатории» стало теплее и светлее, собираюсь заняться рисованием всерьез. <…>
Среда, 1 июля 1925 года Последние несколько недель стало повеселее. Уж не помню, как давно, наверно с месяц назад, Алек написал, что Скотт Монкрифф готов взять меня в Пизу своим секретарем. Я тут же сообщил Бэнксам, что ухожу, Гордона же, Янга и самого себя напоил на радостях в отеле «Куинз». И до вчерашнего дня жил в сладостном предвкушении года за границей, воображал, как буду сидеть под оливами, пить кьянти и слушать споры всех самых прославленных европейских изгнанников. Я даже увлекся своей работой в школе – ввиду скорого от нее избавления, и самым трогательным образом привязался к нескольким ученикам. Прекратил работу над романом, вторую половину дня проводил, нежась на солнце с трубкой и кульком конфет, после ужина купался, а по ночам грезил Рисорджименто. Стал даже испытывать теплые чувства к отцу и договорился с ним, что он оплатит мои счета, а денежное содержание впредь платить не будет. Однако вчера пришло сообщение, что Скотт Монкрифф во мне не нуждается. Вот тут-то я и почувствовал, что дошел до точки. Помощи теперь ждать неоткуда. Решил было отправиться с мальчиками на автобусную экскурсию, рассудив, что тем самым привяжу их к себе, – по крайней мере, тех учеников, кто мне симпатичен. Думаю, директор не захочет брать меня обратно – даже если я и надумаю вернуться. Рассчитывать, что мой бедный отец будет и впредь давать мне деньги, не приходится. Выражение «дойти до точки» преследует меня целыми днями [126] .
Пятница, 3 июля 1925 года <…> На днях мы с Янгом напились, и он рассказал мне, как складывалась его карьера. Его исключили из Веллингтона [127] , выслали из Оксфорда и заставили уйти из армии. От его услуг отказались четыре школы, три – в середине семестра из-за мужеложества, а четвертая – потому что он пил шесть дней подряд, не переставая. И при этом он без труда устраивается на новое место, которое лучше предыдущего. Брюс и паук [128] .
Пятница, 10 июля 1925 года План с Хит-Маунт провалился – в крикет я не играю. Все здесь пребывают в унынии. Дин действует на нервы директорше и должен уйти, однако места пока найти не может. Отец Гордона при смерти, его мать и сестра остаются без средств к существованию. Янгу кажется, что он постарел, а Чаплину надоел дождь. Что до меня, то на сердце у меня свинец, а по нервам бежит электрический ток. Надеяться мне не на что. <…>