Чуж чуженин
Шрифт:
— Кажется, моя. Ей бы надо быть, да всё же нет, не она!
Это было так несправедливо! Он подыгрывал им, мучая Мстишу!
Краска прилила к лицу Мстиславы, и она снова коснулась щеки Ратмира. Взглянув в зеркало третий раз, он, наконец, широко улыбнулся.
— А вот теперь признаю, моя! Точно, моя! — крикнул он, целуя Мстиславу в ответ, заставляя гостей загудеть и захлопать в ладоши.
Сваха трижды обвела вокруг молодых платком, а потом стала осыпать их хмелем, а девушки весело запели:
Хмель ты мой, хмелинушка, яровой,
Ратмир Любомирович — княжич молодой!
Во
Он своею Мстиславой хвалится:
— Вот, друг ты моя, Мстиславушка, ягодка!
Ох, будешь ли меня, дружка, любити,
Ох, будешь ли мою шубочку носити?
— Изношу я твою шубочку зимою,
Ох, раннею да вечернею зарёю.
Мстишу и Ратмира отвели на почётное место, и Хорт принялся распоряжаться, устраивая гостей. Когда все были рассажены, а стольники и виночерпии позаботились о том, чтобы у каждого было полно и блюдо, и чаша, воевода обратился с поклоном к Любомиру и Радонеге:
— Батюшка князь, матушка княгиня, пожалуйте хлеб-соль началовать!
И пошло застолье. Перед Мстишей и Ратмиром стояли лишь хлеб и соль, к которым они не могли прикоснуться, рядом лежали связанные вместе ложки, повёрнутые черенками к гостям. Мимо молодой четы носили бесконечные яства: тут был и холодец, и телячья губа, и огромные рыбники. Не успевали гости распробовать холодное, как уже несли похлёбку из гусиных потрохов и уху, курники и расстегаи, непременно перемежая угощение мёдом и пивом, вином и сбитнем. Мстиша испытывала странную смесь чувств. Ей не хотелось есть, но запахи, витавшие в гриднице вместе с бесконечными здравницами, песнями, шутками и весёлым гулом кружили голову. Сами Ратмир с Мстиславой словно не участвовали в общей радости, сидя на возвышении подобно двум деревянным божкам — молчаливо и неподвижно. Только когда заводили величальную песню, Мстиша вставала и кланялась, пока служанки подносили гостям и новым родственникам заготовленные ею подарки. Но чем ближе становилось время, когда к столу должны были подать жаркое, тем громче делался смех и тем чаще раздавались возгласы: «пиво нецежёно!» и «каша несолёная!». Тогда Ратмир и Мстислава покорно поднимались и целовались.
Поначалу Мстиша думала, что принуждение прилюдно показывать свою нежность будет её злить, но только теперь она начинала понимать, что происходило и что должно было в скором времени свершиться. Она уже была облачена в женский убор, но от главного мига превращения в женщину её отделяла ночь. Ночь, когда, как говаривала Стояна, девкой станет меньше, а молодицей больше. И эти подневольные поцелуи, целомудренные и отрывистые, удивительным образом волновали её. Глаза Ратмира, которому, должно быть, гораздо сильнее, нежели ей, претило бездеятельное сидение, неподвижность, в которой он не мог даже занять своих неутомимых рук, были живыми. Всякий раз, когда крики подвыпивших гостей заставляли их снова подняться, он пользовался возможностью посмотреть на неё, и от этого взгляда по коже разбегались мурашки. Мстиша видела, что, как и её саму, Ратмира сводила с ума громкая суета и необходимость безучастно ждать, пока гости наедятся и напьются, тогда как единственным его желанием было остаться с Мстиславой наедине. Он не позволял себе большего, чем скупое короткое прикосновение к её губам, но Мстиша видела тёмный блеск глаз княжича и чувствовала сдерживаемую пружину его тела.
Когда, наконец, под оживлённые одобрительные возгласы слуги внесли огромные блюда с дымящимися жареными лебедями, что обычно служили знаком провожать молодых в клеть, Мстислава почувствовала, как
Но вот в чертог вошли женщины с горшками горячей каши, и, точно она только того и дожидалась, сваха завела смело и задиристо:
Стряпуха кашу варила, варила,
Да мутовкою шевелила, шевелила,
Да мутовку изломала, изломала.
Да она кашу на стол выносила, выносила.
Каша пошла в колупанье, в колупанье,
А Мстиша пошла в целованье, в целованье.
Да Ратмир Мстишу целует, целует,
Да Любомирович Всеславну милует, милует
Да через пуговки золотые, золотые,
Да через петельки шелковые, шелковые.
Да уж ты Мстишенька не стыдися, не стыдися.
Да ещё мы молоды бывали, бывали,
Да и нас молодых целовали, миловали,
Да и у нас подол загибали, загибали,
Да и у нас коробью отмыкали, отмыкали.
Едва горшки были водружены на стол, а песня оборвалась, Хорт поклонился князю и княгине и в наступившей тишине молвил:
— Благословите молодого княжича княжну на покой вести!
Любомир и Радонега поднялись и дружно ответили:
— В час добрый! На долгие веки, на кудрявые дети!
Краем глаза Мстиша заметила, что Ратмир начал вставать, и только теперь поняла, что нужно подняться, но ноги, сделавшиеся слабыми и мягкими, точно блинная опара, едва не подвели, и если бы не удержавшая её рука жениха, княжна бы упала.
Хорт взял со стола блюдо с курицей, а сваха — хлеб, и вместе они двинулись вперёд, прокладывая путь молодым. По бокам шагали мальчики-прислужники, нёсшие горящие жировики. Гости провожали жениха и невесту песней про катавшуюся по полу килу, но Мстиша не разбирала слов, оглушённая шумом, стыдом и страхом.
Дорога до клети показалась слишком короткой, и когда дверь отворилась, пахнув прохладой и житом, Мстиша была готова бросить всё и бежать без оглядки. Она, не боявшаяся ничего, ждавшая этого мига больше всего на свете, затравленно озиралась вокруг и надеялась, что Ратмир не чувствует, как сильно дрожит её рука на его предплечье. Мстислава успела лишь горько усмехнуться, вспомнив про себя Стоянин совет, данный накануне отъезда — прижать жениха в дверях, чтобы верховодить в семье. Прижать! Да у неё едва хватало сил держаться на ногах.
Клеть была небольшая и совсем простая, ничуть не краше той, что Мстиша видела в деревенском доме Томилы. Большую её часть занимала высокая постель, устланная соболями, возведённая на трижды по девяти ржаных снопах. В каждом углу были воткнуты стрелы, на которых висели калачи. Тут же стояли кадки, доверху наполненные пшеницей, рядом — оловянники с мёдом.
Воевода и боярыня водрузили свои ноши на стол, мальчики поставили жировики в бочки. Мстислава боялась, что раздастся очередная срамная песня или опять придётся исполнить какой-нибудь нелепый обряд, но сваха лишь обошла кровать с веткой рябины, а затем они с Хортом поклонились и, пожелав «опочивать в добром здоровии», удалились.