Чужак с острова Барра
Шрифт:
А они все шли и шли. Кэнайна устала, она чувствовала, что в ее рваные мокасины набирается холодная вода. И тут донеслась, словно бы неотделимая от ветра, как благоухание пихты, сначала еле слышная между ударами погребального колокола, потом исчезнувшая совсем, потом возникшая снова, сладостная, нежная песня весны. Гуси!
Носильщики остановились, и Кэнайна, тоже всматривавшаяся в небо, чуть было не наткнулась на гроб. Все как один остановились, все задрали головы, уставясь в небо, кроме шествовавшего впереди миссионера, который, ничего не замечая, в одиночку
Клики гусей приближались, перекрыв заупокойный звон колоколов. Потом Кэнайна увидела их, большую стаю, летевшую ниже по течению, над самым лесом но гораздо дальше, чем на расстоянии выстрела. Она увидела боль и тоску на заострившихся лицах окружавших ее людей, увидела, как они с мольбой перевели взгляд с удалявшейся стаи на отца - ведь это было прежде всего его горе, — который стоял, опершись одной рукой на гроб, но глазами тоже провожал стаю гусей.
И вдруг:
— Ка-ронк, онка-онка-онка.
На сей раз это были не гуси - кричал ее отец. Большой клин заколебался. Одетый в белое миссионер, далеко ушедший вперед, оборвал на середине молитву и обернулся, державшая молитвенник рука безвольно упала. Темные очки не могли скрыть испуг на его лице. Джо Биверскин опять поманил гусей. Несколько охотников подхватили этот клич. Гуси повернули и, изогнув шеи, с любопытством смотрели по сторонам. Тогда Джо Биверскин бросился к палатке, где остановились они с Кэнайной.
Все только этого и ждали. Носильщики поспешно опустили гроб на землю, погребальное шествие мгновенно распалось, поднялась суматоха, охотники разбежались за ружьями. Гуси приблизились настолько, что Кэнайна различила у них на голове белые пятна. Потом эти крупные птицы заметили, что здесь нет другой стаи, которая могла бы позвать их, и быстро повернули назад. Ни один из охотников не успел выбежать с ружьем. Гуси удалялись, они были уже почти вне досягаемости. От нетерпения Кэнайну охватила дрожь.
И тут быстро один за другим раздались два выстрела, и два гуся упали наземь. Кэнайна оглянулась назад, на вигвамы. Там был только ее отец. Выпалив из двустволки, он уложил сразу двух гусей. Через несколько секунд из вигвамов повыскочили другие охотники, затрещали выстрелы, но теперь гусей было не достать, и больше они не подстрелили ни одной птицы.
Столпившись вокруг Джо Биверскина, мужчины смеялись и хлопали его по плечу. Миссионер поднял молитвенник и кашлянул отрывисто и повелительно. Составив ружья у передней стенки палатки и бросив гусей там, где они упали, все заняли свои места в погребальном кортеже. Носильщики подняли гроб. Миссионер вновь затянул молитву. Процессия снова двинулась вперед. Но теперь на исхудалых, изможденных лицах больше не осталось и следа скорби - на лицах людей, которые шли за Кэнайной, сияли улыбки облегчения.
Отец тихонько разговаривал с мужчинами, которые несли гроб с телом Дэзи Биверскин.
— Это все она, — сказал он. — Мне всегда везло, когда она была рядом.
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
Белощек
В сумерках казарки поднялись в воздух, стряхивая с перьев соленую морскую воду, и повернули к Барре на ночную кормежку. Заросли морской травы в проливе Гусиного острова сильно поредели - стоял уже март, а стаи гусей ежедневно бывали там с октября.
Большинство казарок потянулись через песчаные дюны на махэйр, где зазеленела вика и другие травы. Вместе с одной из стай полетел туда и изголодавшийся Белощек с желтой лентой на шее: с жадностью начал он щипать траву.
В начале зимы его еще посещали смутные воспоминания о лете у берегов залива Джемса, о подруге, которую он нашел среди болот в том далеком, чужом краю, о долгом путешествии домой, которое в конце концов привело его снова на Барру. В начале зимы он порой тосковал по своей подруге, благосклонности которой добивался на том зажатом со всех сторон землею озере, где страшные леса мрачно и грозно подступали к самой воде. И когда появлялась новая стая гусей, он внимательно рассматривал них, чтобы узнать, нет ли ее среди них, может, она прилетела к нему.
Но птичья память состоит из отдельных ячеек, каждая из которых соответствует определенному времени года, медленно закрываясь, когда кончается это время года, и открываясь, когда оно наступает вновь. Теперь от фазы годичного цикла, соответствовавшей половому влечению, его отделяло уже несколько месяцев, и все воспоминания о подруге и об их совместной жизни улетучились из памяти.
Но в эту ночь, когда он кормился, ощущая разлитое в солоноватом воздухе нежное тепло возвращающейся весны, новое чувство шевельнулось в глубине его души. Смутное беспокойство, ничего общего не имевшее с испугом, неясный, дальний зов — то ли сон, то ли явь, — неизвестный и непонятный ему.
И вот с ночного неба донеслись звонкие трубные голоса птиц с побережья, которые первыми отправлялись в полет на север вслед за весной Луна зашла, я стаи чередой потянулись назад, в пролив, дожидаться рассвета. Теперь Белощек заметил, что другие гуси тоже объяты новой, странной тревогой. Время от времени какой-нибудь гусак, вытянув шею, набрасывался на другого оказавшегося поблизости гусака, и между ними завязывалась короткая ожесточенная схватка. Взошло солнце, и, оглушительно хлопая крыльями, гуси взвились в воздух. Высоко над морем Белощек вновь остро ощутил будоражащее чувство тревоги, тягу лететь все дальше и дальше вслед ширившейся весне. Только куда лететь?