Чужак с острова Барра

Бодсворт Фред

Снова забил он крыльями. Над водой стоймя поднялось его тело, и он заскользил вдоль поверхности, не в силах оторваться от нее. Долго барахтался он так, продвигаясь вперед наполовину в воде, наполовину над ней, ударяя по воде кончиками крыльев. За ним тянулся белопенный кильватер. Порой на восходящем течении от гребня волны ему удавалось несколько секунд продержаться в воздухе, но он неизменно опять падал в море, продолжая свой бег в клубах брызг.

Появились предвестники ледяного поля, небольшие, отдельно плававшие льдины - до кромки самого поля

оставалось еще далеко. Белощек увидел одну из них и направился к ней Крошечная, не более шести футов в поперечнике. Добравшись до нее, он был так измучен, что не смог взобраться наверх. Чтобы продержаться на воде, он, изогнув шею, положил ее на край льдины и немного перевел дух. Затем что есть мочи заработал лапами и снова забил крыльями, подтягиваясь вверх с помощью клюва. Медленно выбрался на лед и, хотя слишком устал, чтобы держаться на ногах, тотчас же принялся чистить перья.

Съеденная поутру пища наконец достигла мышц, и Белощек почувствовал прилив новых сил. Немного погодя он полетел опять. После новой обработки перья стали чище, и он без труда взлетел с подскакивающей на волнах льдины. Больше часа упорно летел он вперед; позади осталась кромка ледяного поля, и он продолжал полет над сплошным льдом.

Но вновь подкралась к нему слабость. Отдых, полет, снова отдых. Солнце прочертило по небу дугу и наконец скрылось из виду, опустившись перед ним за горизонт, где тянулись льды. Он упрямо пробивался дальше сквозь тьму, крылья его отяжелели, все чувства притупились, и он знал лишь одно, знал только то, что впереди его ждет подруга и что он должен подгонять себя до тех пор, пока не встанет рядом с ней.

Наступил новый день, уже много часов маячил на горизонте берег, манящий, обещающий корм, но до него по-прежнему оставалось далеко, словно берег был прикован к горизонту и с той же скоростью удалялся от Белощека, с которой тот приближался к нему. Сейчас он мог продержаться в воздухе всего несколько сот ярдов. С трудом продвигался он вперед, низко, над самыми льдами, потом крылья больше не поднимались, и тогда он неуклюже опускался вниз и падал, скользя по льду на отощавшем брюхе и груди, потому что необходимый для благополучной посадки контроль был утрачен. Он отдыхал, стоя на льду, посматривая на береговое скалы вдали, его крылья безжизненно, как тряпки, болтались вдоль почерневших от нефти боков. Порой он был слишком слаб, чтобы лететь, но и слишком охвачен нетерпением, чтобы предаваться спокойному отдыху, и тогда он пускался в путь пешком, взбираясь на скользкие ледяные торосы, кувырком скатываясь с них по другую сторону.

В конце концов крылья его от изнеможения сделались совсем неподвижны, и он мог только идти. С трудом дотащился он до берега, кружным путем пробравшись сквозь нагромождение валунов по краю, оставляя на снегу извилистую цепочку отпечатков перепончатых лап. Добрался до зарослей кустарника и принялся клевать почки. Муки голода улеглись. Теперь, казалось, подруга гораздо ближе.

Эскимосский охотник Комтук, не веря глазам, уставился на следы

в снегу. Несомненно, это были гусиные следы, но с чего оказался здесь гусь, да еще пришел пешком со стороны пустынного моря, покрытого льдом, где гусям вообще не положено быть? Комтук пошел по следу, удаляясь от берега, и увидел в ивняке скорчившуюся от страха большую птицу. Отчаянно захлопав крыльями, гусь рванулся в воздух, но, как видно, крылья не смогли удержать его в воздухе, пока он выбирался из путаницы ивовых ветвей, и он снова неловко рухнул в снег. Комтук вскинул ружье и выстрелил. Бегом бросился он к тому месту, где на снегу корчился подстреленный гусь, под ним расплывалось красное пятно.

Тяжело дыша и содрогаясь, уставился Комтук на птицу. Двадцать лет охотился он на этом берегу, но никогда не встречал ничего подобного. Но не только поэтому задрожал он и прерывистое дыхание сорвалось с его потрескавшихся губ — Комтук не сводил глаз с серебряного кольца на лапке и фантастической желтой ленты на шее этой странной птицы.

Комтук был религиозным человеком и отлично понимал, что это не гусь. Это дух, слетевший, должно быть, прямо с неба, от христианского бога.

Сбросив меховую парку, он разостлал ее на снегу. С осторожностью поднял большую птицу и опустил на мех, завернув полами парки. Потом поднял сверток и с величайшей заботливостью понес в поселок, к миссионеру. На него вновь напала дрожь, и он торопливо зашагал вперед.

— Чужак, — бормотал он. — Да, да, чужак.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

У Кэнайны и ее отца не было каноэ в Кэйп-Кри, так как им пришлось оставить свое в зимнем лагере. И для весенней охоты на гусей и лова мускусных крыс они примкнули к другому семейству. Семейство это отправилось вдоль берега вниз, а не вверх по Киставани, так что у Кэнайны не было возможности вновь побывать на озере Кишамускек. Возвратившись в Кэйп-Кри, Кэнайна жадно выспрашивала у жен охотников с Кишамускека про ман-тай-о и его подругу нискук, но этой весной гуси с желтыми лентами на шее никому не попадались на глаза.

В начале июня жизнь в Кэйп-Кри вновь вошла в привычную колею ленивого летнего существования. Кэнайна варила еду для отца. Из-за неудачной зимней охоты денег для покупки продуктов было мало, но выручка от изловленных весной мускусных крыс позволила запастись на лето мукой и чаем. Охота на гусей прошла удачно, и вяленой гусятины должно было хватить чуть ли не на все лето. А сейчас каждый день в сетях Кэнайны трепыхались сиги.

И все-таки у Кэнайны было слишком мало дела, и она тяготилась избытком времени. Теперь ее признали настоящей индианкой, настоящей мускек-овак, но болтовня с другими индианками нагоняла на нее тоску, и не с кем было подружиться. Сами собой явились мысли о книгах, которые, по всей вероятности, так и стоят в картонке в доме Рамзеев, о журналах и газетах, которые выписывал Берт Рамзей. И как-то после полудня она заглянула к Джоан Рамзей.