Чужак
Шрифт:
Голос Аскольда звучал сильно и ровно. Твердохлеба так и представляла его, восседающего в длинной собольей шубе и пышной шапке на высоком стольце — золоченом седалище, подпертом изваяниями диких зверей. Этот стул-столец без спинки еще прежние князья привезли из дальних краев, а от него и Киев прозвали стольным. И вот на нем восседал бродяга варяг, призванный на правление, когда старая династия стала неугодной. От этих мыслей в груди княгини змеей-гадюкой шевельнулась старая ненависть. Одно утешало: на кого бы ни думал возвести подозрение Аскольд, о причастности Твердохлебы не догадывался.
Князь
— Я видел того, о ком говоришь, — подал голос ярл Олаф.
— И ты молчал все время! — гневно воскликнул Дир.
— Да ты и сам его видел, князь. Аль забыл горящий Копысь-град и того, кто там все замутил?
Но Дир смолчал. И тогда Олаф поведал, как в Копыси среди огня и пламени появился всадник на пятнистом белогривом коне и крикнул Диру, указывая на пожар, что точно так же пропадет все, что Дир своим назовет.
— Я помню, — раздался в наступившей тишине приглушенный и будто бы смущенный голос младшего князя. — Но отчего-то казалось, что примерещилось мне..
— А Копысь сгоревшая тебе не примерещилась?! — гневно вскричал Аскольд. И резко молвил еще что-то по-варяжски — Твердохлеба не расслышала.
— Я ведь пояснял, — тихо ответил Дир, — опоили меня тогда, не в себе был. Думал, все из-за какой-то бабы градского посадника завертелось.
— Опоили, баба какая-то… Но ты хота врага своего разглядел? Дир не отвечал. Ответил Олаф: дескать, враг был в варяжском шлеме с личиной, закрывавшей лицо, А вот по коню его признать можно. Конь-то знатный, таких не бросают.
— У князя уличей Рогдая такой конь есть, — неожиданно подал голос боярин Борич. — Мои корабельщики, возвращавшиеся с юга, рассказывали.
«Сейчас все спишут на Рогдая Уличского», — решила Твердохлеба. Но нет. Олаф опять говорил, что узнает молодого волхва по голосу — голос-то приметный, с рычинкой. Олаф голову грозился заложить, что признал бы его.
«И зачем дурню голова», — насмешливо подумала Твердохлеба. Но тут же прислушалась, когда Аскольд стал спрашивать Олафа, какие именно волхвы сделали поджог в Копыси. И ответ был один: служители Перуна.
— Ну, тут мне есть что сказать, — молвил Аскольд. — Перунники в Киеве некогда в силе были, пока мы не подняли над ними служителей Белеса. Как мыслите, бояре, смиршшсь ли с тем волхвы Громовержца?
Теперь Твердохлеба вся превратилась в слух. Слушала и… Ох, видела бы сейчас себя Твердохлеба! Ведь как ни презирала, как ни ненавидела мужа, но сейчас сквозь волнение и озабоченность на ее лице явственно проступило восхищение. Восхищение тем, кого про себя пренебрежительно считала простоватым бродягой. Но не прост был Аскольд. Ишь, как все разложил по полочкам, как отследил! Оказывается, давно он за перунниками установил надзор и давно понял, что именно они мутят народ. Снуют из Киева в леса и обратно, а наворопники князя, приставленные к ним, доносят потихоньку. И Аскольд понял, что перунники хотят одного: власть передать тому,
— На дыбу их всех, на палю! — вдруг сорвался на крик Дир. — Сдерем с живых кожу — враз все доложат!
Бояре хором загалдели, но вскоре замолчали. И тогда Аскольд продолжил:
— Не то баешь, брат. Волхвов Перуна уже давно дерут в моем подполье.
Твердохлеба даже икнула от страха. Ведь сама с перунниками связь имела. И если сознается кто… Но послушала и успокоилась. Ибо Аскольд говорил, что не зря в волхвы не берут, кого попало, а тех, кого выбирают, испытания на выдержку проходят. Вот и получается — кто язык сам себе откусывает, кто голову разбивает об стену, кто заговариваться от боли начинает, но никто никого не выдает. И к тому же мало кому из волхвов все известно. Вот выйти бы на их глав… Однако те стали о чем-то догадываться, успели схорониться.
— Но ты ведь уже что-то решил, брат, — сказал, наконец, Дир. Сказал покорно, принимая мудрость старшего брата, как всегда принимал ее, когда его лихая удаль да жестокая дерзость не знали выхода.
— Я-то решил. Но поддержите ли вы меня, бояре? Поддержишь ли ты, Дир?
— Мы с тобой, княже!
Это выкрикнул Дир. А другие? Твердохлеба, не выдержав, даже потянулась, глянула в окошко. Видела, как бояре кивают высокими шапками.
— Если Киеву добро от того — то и нам добро.
— Тогда вот что скажу. С завтрашнего же дня я изгоню из священных рощ всех служителей Громовержца. Я узнавал — в старину волхвы не всегда среди людей жили, все больше в чащах укрывались, а к капищам лишь в дни торжеств сходились. Вот и ныне пускай уйдут. Нечего им народ мутить. А у капищ оставлю лишь тех, кому сам доверяю. Если же кто начнет выспрашивать о перунниках, тех под особый надзор возьмем. Так и проследим, кому связь с перунниками необходима. Любо ли вам это?
Не больно-то бойко отвечали бояре, но все же соглашались. Дедовские обычаи, когда капища пустыми стояли, а волхвов для требы еще поискать надо было, — они помнили. Лишь кто-то спросил, только ли перунников изгонят? «Только их, — ответил Аскольд. — А там поглядим».
— А как быть с теми, кого уже прельстили речами о смене князей? Кто об Олеге подумывает?
Кажется, это спросил Микула. И чего так заинтересовался-то?
— Тем я отвечу: многие волка хвалят за удаль, но не должны забывать и о том, что он зверь лютый. А Олег — самый настоящий волчара. Ибо донесли мне, что он власть в Новгороде захватил. Князем себя назначил.
Наступила тишина. Твердохлеба опять икнула испуганно, рот поспешила ладошкой зажать. А то, что услышала… Оказывается, умер Рюрик. Еще год назад умер. Наследником сынишку своего, мальца неразумного думал оставить. Олег же сказал, что прав маленького Игоря не отнимает, но править будет сам при нем, пока тот в силу войдет. И как бы ни шумели новгородцы, Олег сумел удержать власть. Те же жрецы Перуна ему подсобили, даже помогли смерть Рюрика в тайне держать, покуда Олег вольный Новгород к рукам не прибрал. И теперь глядит Олег в сторону стольного Киева.