Чужая игра для Сиротки
Шрифт:
— Я воображал, что понравлюсь тебе хоть капельку, — тоже сбивчиво бормочет Орви.
Кто-то из нас — возможно, даже я — делает шаг навстречу.
Мы становимся так близко, что между нами едва ли протиснется ребро ладони.
— Ты мне… нравишься, — заикаясь, признаюсь я. — Ты теперь такой… такой…
Он протягивает руку, но вместо того, чтобы взять меня за руку, гладит по щеке.
Вернее, едва ли успевает притронуться к ней, когда я чувствую внезапное жжение в груди.
Как будто меня очень сильно ударили и вышибли весь дух.
—
Голос Орви тонет в зыбучем песке, которым как будто бы наполнены мои уши.
Жжет так сильно, что я прикладываю ладони к груди и пытаюсь сделать хотя бы один вздох.
— Ты… такая… особенная.
Плачущий, неужели он не видит, что со мной что-то не в порядке?
Или я снова сплю?
Голова снова начинает кружится и в ноздрях как назло снова появляется тот неприятный запах соли и железных стружек. Сторонюсь, когда Орви пытается оторвать мои руки от груди. Возможно, он принял мою боль за признак смущения?
— Я бы хотел…
Несмотря на мои попытки увернуться, он настойчив и все-таки берет меня за руку.
Кожей к коже, ладонью в ладонь.
И в моей груди как будто что-то лопается, вытекая прямо по венам сперва к запястьям, а потом — сквозь пальцы.
Орви вскрикивает и с силой одергивает руку, начиная трясти ней, словно ненормальный фокусник.
— Что за…?! — орет он, поднося ладонь к глазам.
Даже в плохом освещении фонаря отчетливо виден уродливый алый ожог на его ладони.
Как будто он держал не руку безобидной монашки, а раскаленное клеймо для скота.
Это произошло опять?
Снова слишком реальный сон?
Я до боли зажмуриваюсь и, скрестив пальцы, мысленно прошу Плачущего простить мои богохульные непотребные мысли. Обещаю больше никогда-никогда не позволять мужчине притрагиваться ко мне. Обещаю сжечь ту белую, подаренную гвардейцем книжку.
И даже клянусь больше не вспоминать о нем самом. Ни когда молюсь перед сном, никогда вообще.
Только пусть все это снова окажется сном.
Глава шестая
Но сколько бы я не жмурилась, сколько бы не пыталась сделать вид, что сплю и смотрю один из тех слишком реальных снов, надорванный от боли и злости голос Орви никуда не девается.
— Матильда, ради Тороса, за что?!
Я прикусываю нижнюю губу и с ужасом открываю глаза.
Ничего не исправилось на этот раз — бедный милый Орви трясет рукой, на которой, даже в тусклом свете фонаря, ожог алеет уродливым красным пятном.
Опускаю взгляд на собственные ладони — на них нет и следа, даже намека на то, что там есть что-то, способное причинить такую боль. Это просто мои ладони — узкие, с короткими и не самыми идеальными пальцами, с маленьким шрамом на подушечке большого пальца правой руки.
И все. Ничего другого.
Но ведь…
Я поворачиваюсь на пятках и, стараясь заглушить голос разума, который вопит о том, что даже если я побегу со всех ног — ничего не изменится, все же бегу.
Может быть, это какое-то проклятье? А что если в следующий раз я причиню вред абсолютно незнакомому человеку, если он просто случайно ко мне притронется?
Может быть, поэтому мои родители оставил меня под стенами монастыря?
— Матильда, стой! — кричит Орви.
Как бы быстро я не летела, он все равно догоняет меня.
Почти протягивает руку, чтобы схватить за плечо, но я успеваю вовремя остановиться и повернуться к нему лицом.
Дышу тяжело и испуганно.
В груди по-прежнему жжет так сильно, словно в ней дыра размером с кулак.
Орви все еще трясет рукой, но уже хотя бы не стонет от боли. Достает из-за пазухи платок и кое-как, помогая себе зубами, перевязывает несчастную ладонь. Я просто держусь подальше, потому что боюсь причинить ему еще большую боль.
— Матильда, ты это сделала. — Это вовсе не вопрос, а утверждение, которое звучит не очень успокаивающе. Как и его сосредоточенный взгляд. — Как?
Должна ли я все ему рассказать?
И если я все расскажу — как он распорядится этой правдой?
— Я… я… — заикаюсь, и пячусь, стоит ему шагнуть ко мне. — Пожалуйста, не подходи. Просто… стой где стоишь. Я не знаю, что будет. Я не понимаю, что это такое!
Голос срывается, потому что мне действительно очень страшно.
Раньше я по крайней мере никому не причиняла боль, а уродства, вдруг появляющиеся на моем теле, потом так же внезапно исчезали.
— Тебе нужно успокоится, — смягчается Орви. Даже пытается улыбнуться, но видимо боль напоминает о себе, потому что вместо улыбки получается кривой оскал, от которого у меня неприятные мурашки по коже. — Ты ведь не сделала это нарочно?
— Нет, никогда! Не тебя! Ты же…
Хвала Плачущему, я успеваю вовремя прикусить язык, но сказанного все равно достаточно, чтобы Орви смягчился и на его щеках мелькнул едва заметный румянец.
Я тоже осторожно выдыхаю.
Наверное, ему можно рассказать. Больше некому. Ведь он уже и так знает обо мне столько тайн, что расскажи он о парочке настоятельнице — меня бы просто заперли в комнате для молитв до конца моих дней.
— Ты никому не расскажешь? — спрашиваю я.
— Даже если бы ты превращалась в дракона — не рассказал бы!
У него такое открытое и честное лицо, что, наконец, исчезают все сомнения.
Неподалеку есть скамейка, куда мы садимся, словно заклятые враги — на разные края, держась подальше даже от намека на прикасновение.
Слово за слово, я рассказываю ему тот свой сон, который вижу так часто, что выучила наизусть. Очень странно, что я помню запах сырого сумеречного леса, пожухлой листвы, помню, что у женщины из сна, красивые белокурые волосы и идеально белая кожа, покрытая тонкими свежими царапинами. А мужчина ходит тяжело и жестко, и улыбка у него — недобрая.