Чужая осень (сборник)

Смирнов Валерий Павлович

Его любимыми играми были тюремное очко и гусарский покер. Играть он предпочитал только со своими головорезами и бессовестно при этом жульничал. После очередной игры в отдельном кабинете «Южной Пальмиры» у одного из моих знакомых побывал директор этого кабака, предлагая любое вознаграждение за то, чтобы Никольский больше там не появлялся. Из-за его идиотских выходок постоянные посетители и этот ресторан больше не совмещались. Во время последней игры в гусарский покер, которую только отъявленный придурок, стопроцентно уверенный в собственной безнаказанности, рискнет вести в общественном месте, капитальный ремонт одного из кабинетов «Южной Пальмиры» стал просто неизбежностью.

В настоящий покер, где кроме удачи требуется еще выдержка, смелость, сообразительность, Никольский мог

бы играть только после пересадки мозга. А так чего проще? Главное, как в подлинном покере, чтобы выражение лица оставалось каменным. Под стол, за которым сидят четыре партнера, скинувшие по пятьсот рублей в банк, залазят четыре дамы и одновременно начинают исполнять номер, который значится в обширной программе Уголовного кодекса, регламентирующего наше поведение даже в постели. Такой любовной игрой люди занимаются с незапамятных времен, она подробно описана во многих трактатах, индийцы называют ее «Парчхеда киера», но то индийцы. А у нас под уголовную ответственность подведена даже элементарная человеческая радость. В общем, Никольский со своей бандой идут на риск, что в случае чего прокурор может начать свою речь так: «Общественная опасность рассматриваемого преступления заключается в том, что оно, посягая на нормальный уклад половых отношений, находится в вопиющем несоответствии с нравственными началами, свидетельствует о глубокой моральной испорченности виновных». Можно подумать, если бы в интимной жизни этих типов такие формы начисто отсутствовали, то это свидетельствовало бы о их глубокой моральной чистоте. Но, как известно, Никольский и его ребята ведут себя так, будто Уголовный кодекс еще не взялись сочинять. А поэтому они позволяют дамам, сидящим под столом, действовать по их собственному уразумению. Если выражение лица одного из партнеров при этом меняется, он выбывает. Победителю достается весь куш, с которого каждая дама получает пятьдесят рублей за старательность. И хотя Никольский первым залыбился, все равно потребовал признать себя победителем, и все это закончилось чересчур шумным даже для такой компании фейерверком. Что еще можно говорить о человеке, дерущемся с собственными охранниками?

В делах Никольский вел себя несколько сдержаннее, чем во время отдыха. Сперва я думал, что он дурачится, а когда понял, что еще и таким образом Никольский исповедует стиль жизни, мне стало немного грустно, что по совету тестя связался с этим подонком, хотя привозил тот отличные вещи.

Он постоянно приходил на встречи со своими головорезами, не сильно отличавшимися от хозяина интеллектом. Как только речь заходила о коммерческой стороне сделки, Никольский сперва хватался за сердце, а потом за револьвер, но в конце концов, соглашался с предложенной суммой. О деяниях, совершенных его бандой, никто толком ничего не знал, и Никольский приписывал это не столько хорошей организации дела и наверняка имеющемуся хозяину, сколько своему фарту, на что он всегда напирал в разговоре. Этот тип тоже почувствовал вкус к валюте и во время прошлой встречи потребовал расчета в «зеленке». Я наивно осведомился: как идет доллар, по шестьдесят восемь копеек или по семьдесят две, на что эта нахалюга спокойно поведала, что готова она разориться хоть по три рубля.

Для выяснения степени юмора собеседника я ответил, что готов заплатить зеленкой и через несколько минут Рябов поставил перед ним флакон, продающийся в аптеке. Боже, какой моноспектакль закатал Никольский, грозя повесить меня на собственных кишках, и банда его тут же закопошилась в своих карманах. Бенефис Никольского завершился буквально через минуту, после того, как мои гости увидели перед собой несколько автоматчиков. Тогда Никольский в запале заявил, что товар он мне не отдаст и будет лично пробиваться на международный рынок. Не знаю, удалось ли ему переправить туда часть награбленного, об этом мог бы поведать электрик теплохода «Советская Латвия», если бы Никольский круто не изменил его судьбу. Придя из рейса, этот моряк, подвыпив, повел совершенно ненужные разговоры с посторонними людьми. И тут Никольский, любящий театральные эффекты, совершил грубую ошибку.

Ну кого бы удивило, если в пьяной драке электрика ударили бы чем-то, что

обязательно бы привело его к тому дню, когда о человеке говорят только хорошее? Но не тут-то было. Приходит на судно какой-то паренек, просит передать пакет этому моряку. Вахтенный пакет взял, а тут подошел к нему один любопытный и предложил: давай посмотрим, чего там нашему корешку принесли. Наверное, они даже удивиться не успели, после того как потянули узел; пакет взорвался, да так, что в морг везти можно было только три сильно обгоревших ботинка. Матроса, конечно, в тот же день убрали более прозаическим способом, но благодетели предупредили Никольского, чтобы он сидел тише мыши, и не вылазил до поры до времени. Вот и пришлось ему снова прибыть ко мне с приготовленным товаром. С Никольским пришла пора окончательно распрощаться, таких людей жизнь ничему не учит. Значит, и жить им незачем.

— Сережа, передашь ему, что я заболел, уехал, словом, ври, что хочешь. При расчете напомни ему о последней выходке и объяви: она ему будет стоить двадцать процентов. Но не это главное. Никольский стал лезть в рискованные игры, а такой сомнительный компаньон нам ни к чему. В прошлый раз я предупредил его. Ты меня понял?

— Нет, — коротко отвечает Сережа.

Все ясно, он парень простой: мне приказали — я сделал. Что ж, получай приказание.

— Знаешь, чем Никольский похож на пиво? И то, и другое хорошо на столе в холодном виде. Мы начинаем новое, очень крупное дело и обязаны устранить любую случайность. Никольский должен получить свои бабки и благополучно покинуть наш город. Хорошо, чтобы его отъезд чем-нибудь снова ознаменовался. Например, ЧП на КП или что-то в этом роде. Он должен отсюда уехать, но в свой город не добраться. Поэтому на сегодня ты свободен.

— Никольский не один.

— Не нужно элементарного «ушел и не вернулся». Лучше всего, чтобы они попали в автокатастрофу.

Сережа молча покидает меня, но в зеркальце над лобовым стеклом я прекрасно вижу, как пара гнедых, которые заботливо пасли меня в ресторане, бросаются к «Жигулям» и едут за моей «Волгой». Нажимаю на кассету, «Океан» проглатывает ее и из динамика раздается неслыханная мною доселе музыка. Что за чертовщина? Резко торможу возле девушки со скрипкой, гордо несущей свою грудь по направлению к консерватории, открываю соседнюю дверцу и обращаюсь к ней:

— Девушка, милая, что это такое здесь играет?

Бархатные глаза девушки явно говорят о том, что подобный вопрос мог бы задать только недоразвитый, и она с возмущением говорит:

— Это же Бетховен, стыдно не знать…

Ой, как мне стало стыдно. Я посмотрел ей вслед долгим взглядом, машинально пробормотал «какая задница» с явным оттенком восхищения и неожиданно для самого себя призывно махнул рукой. Из стоящих сзади «Жигулей» тут же выскочил молодой, но не хуже меня сложенный парень.

— Узнай, кто такая и сообщишь Сереже.

Столь же многословный, как и его шеф, парень медленно пошел за девушкой. Пусть тебе тоже будет стыдно, решил я, хотя это было не больше, чем ребячеством, и еще раз удивился свойству Рябова понимать все буквально. Интересно, когда он успел записать эту кассету, которую я с отвращением бросил на заднее сидение перед тем, как поехать к Роману Дубову.

6

Крутая винтовая лестница давалась под ноги легко, словно не взбирался я на чердак высокого дома, а сбегал вниз по широким удобным ступенькам; спасибо Рябову, следит за тем, чтобы я постоянно находился в форме. И совершенно не приходится переживать, что этот вояж окажется напрасным: в наши горячие дни Дубов несет ударную вахту по обеспечению отъезжающих произведениями искусства.

На мольберте, где несколько лет назад громоздились портреты колхозников или близилось к завершению историческое полотно с длинным названием «В. И. Ленин читает телеграмму М. В. Фрунзе с фронта», стояло нечто такое, что можно было повесить и боком, и вверх ногами без особого ущерба для содержания.

— Как называется этот шедевр? — спросил я после того, как Дубов защелкнул замок и для пущей верности хлопнул громадной задвижкой.

— «Бегемот», но еще нужно закончить, чего-то не хватает.