Чужая роль
Шрифт:
«Гей, — решила Мэгги, закрывая холодильник и ощущая нечто вроде облегчения. — Вне всякого сомнения, он гей».
Она взяла со стола Чарлза фотографию в рамке. На ней он обнимал за плечи смеющуюся девушку.
— Твоя сестра?
— Бывшая подружка.
«Ха!» — подумала Мэгги.
— Я не гей, — смущенно усмехнулся Чарлз. — Понимаешь, все, кто приходит сюда впервые, так думают. И потом приходится изо всех сил доказывать, что я гетеросексуал.
— И каким же это образом? Почесываешься каждые пять, а не десять минут? Не такой уж тяжкий труд, — хмыкнула Мэгги, плюхаясь на подушки и принимаясь перелистывать
— Что же. Я рад, что мы это выяснили. И рад, что ты здесь. У меня для тебя стихотворение.
— Для меня? Ты его сам написал?
— Нет. На прошлой неделе у нас была лекция по истории поэтического искусства.
Он открыл антологию Нортона и начал читать:
О, Маргарет, о чем тоскуешь ты?
Об облетевшем золоте листвы?
Как все живое, листья пропадают,
Так свежесть чувств, поблекнув, угасает.
Сердца стареют, холодеет кровь,
Слабеют муки, страхи и любовь,
Лишь легкий отклик пробудит в душе твоей
Нагой, ветрам открытый лес людей.
Но ты не внемлешь, ты грустить готова,
Причину горестей находишь вновь и снова.
Коль ум на разъяснит и не услышит слух,
Познает сердце, сновиденьем явит дух.
От века суждено нам так страдать.
Об этом, Маргарет, и надо горевать.[37]
Чарлз закрыл книгу. Мэгги глубоко вздохнула и потерла руки, на которых выступили мурашки.
— Здорово, — прошептала она. — Мрачно. Безрадостно. Но я не Маргарет.
— Вот как?
— Я просто Мэгги. Мэгги Мэй, — сконфуженно усмехнулась девушка. — Моя мать любила Рода Стюарта. Это из его песни.
— А какая у тебя мать?
Мэгги поспешно отвела глаза. Обычно, в интимные минуты с очередным парнем на час, в какой-то момент она излагала собственную версию трагической смерти матери и выкладывала на колени парню как пакет в подарочной обертке. Иногда мать умирала от рака груди, иногда упоминалась автокатастрофа, но любая история излагалась подробно и красочно. Химиотерапия! Полисмен у двери! Похороны с двумя маленькими девочками, плачущими над гробом!
Но сейчас почему-то не хотелось врать. Мэгги чувствовала непонятную потребность рассказать Чарлзу что-то близкое к правде, что ее пугало: если сказать правду об этом, что еще она может выложить в очередном идиотском порыве?
— Да что тут рассказывать, — беспечно отмахнулась она.
— А вот это не так, — покачал головой Чарлз, пристально глядя на Мэгги. Она поняла, что сейчас будет: «Почему бы тебе не подойти ближе? Выпьешь что-нибудь покрепче?» И скоро его губы коснутся ее шеи, рука ляжет на плечи, а пальцы
Но на этот раз она ошиблась. Не было ни слов, ни рук, ни губ. Чарлз оставался там, где стоял.
— Может, все-таки расскажешь? — спросил он и улыбнулся дружеской, как показалось Мэгги, улыбкой.
На душе стало легче. Мэгги взглянула на старинные, мирно тикавшие на его письменном столе часы. Начато второго.
— Пора идти, — озабоченно сказала она. — Нужно вынуть белье из стиральной машины.
— Я провожу тебя, — вызвался Чарлз.
— Сама дойду.
Но он уже взялся за рюкзак.
— Не стоит так поздно ходить по улицам одной.
Мэгги чуть не засмеялась. Безопаснее Принстона нет на свете места! Здесь спокойнее, чем в бассейне для малышей, чем на детском сиденье машины! Самый большой переполох поднимался, когда кто-нибудь ронял поднос в столовой.
— Нет, в самом деле, я проголодался. Была когда-нибудь в «Пи-Джей»?
Мэгги покачала головой. Чарлз изобразил неподдельный ужас.
— Принстонская традиция. Превосходные блинчики с шоколадной крошкой. Идем, — пригласил он, придерживая для нее дверь. — Я угощаю.
36
Роуз Феллер подозревала, что этот день когда-нибудь настанет.
После трех месяцев выгуливания собак и беготни по поручениям клиентов — в химчистку, бакалейные и видеомагазины — она поняла, что рано или поздно увидит лица, знакомые по менее безмятежным, чем нынешние, временам. Своих коллег по «Льюис, Доммел и Феник». Поэтому когда Ширли, хозяйка Петуньи, как-то теплым солнечным апрельским днем вручила ей конверт со знакомым адресом и попросила завезти своему поверенному, Роуз только поежилась, молча кивнула, сунула конверт в наплечную сумку, села на велосипед и, энергично работая ногами, покатила в сторону Арч-стрит и знакомой сверкающей башни, куда еще так недавно ездила каждое утро.
Вполне возможно, рассуждала она, что никто ее не узнает. В контору она обычно надевала брючные костюмы и туфли на каблуках. Сегодня же вырядилась в шорты, гольфы с вышитыми сковородками, жареными яйцами и кофейными чашками (из мелочей, оставленных Мэгги) и велосипедные туфли с жесткими подметками. Отросшие волосы были заплетены в косички: Роуз обнаружила путем проб и ошибок, что эта прическа — одна из немногих, влезавших под велосипедный шлем. И хотя со времени своего отказа от занятий юриспруденцией она не похудела, фигура выглядела иначе.
От ходьбы и езды на велосипеде окрепли мышцы на руках и ногах, а бледность затворницы сменилась загаром. Щеки розовели румянцем, волосы блестели. Что же, хоть какая-то польза!
— Я должна пройти через это, — твердила себе Роуз, шагая к стойке регистратуры и громко стуча подошвами по плиточному полу. — Пройти через это. В конце концов, ничего тут сложного нет. Всего лишь отдать конверт, получить расписку и…
— Роуз?
Она затаила дыхание в надежде, что воображение каким-то образом сыграло с ней злую шутку, но на всякий случай повернулась и обнаружила рядом Саймона Стайна, энтузиаста софтбола. Имбирного цвета волосы казались непристойно-красными в огнях светильников, бордовый с золотом галстук подчеркивал мягкий изгиб круглого животика.