Чужая война
Шрифт:
Они были.
И они превратились в серую пыль.
Холод забирался под одежду. Шефанго машинально пошарил взглядом в поисках плаща, брошенного вчера рядом с костром. Потом протянул руку за топором… И звенящая пустота сразу, резко, обморочно сменилась ужасом, осознанием.
Топор!
Блестящие слюдяные пластинки. Серебряная слюда.
И ничего больше.
Металл сыпался в руках.
Высокие своды, острая вонь, запах ярости и страха. Разрубленные тела, черная и зеленая кровь, потеки слизи на полу и стенах. И искалеченное лезвие
А потом лучи солнца, пляшущие на сером шелке. И сияющие золотом восхода облака. И бриллианты росы на вантах стоящих в гавани судов.
– Словом императора наследный конунг Анго, владетельный конунг Эльрик де Фокс да будет изгнан!
– Что, прям так?
– Не ерничай! Возьмешь доспехи и оружие. Да на топор свой не зарься!
– А кто его тут еще поднимет?
– Словом…
– Хрен вам, Ваше Величество! Это мой топор!
А пальцы, оказывается, дрожали. И слюда превращалась в пыль. Она сыпалась, смешивалась с пылью, которой стала земля. И глупо было не понять, что – все. Что теперь уже окончательно – все. Что потеряно Оружие. Потеряно. И как будто ничего не осталось. Ничего не держит здесь…
Что-то стояло в горле горячим болезненным комком.
А лицо Древнего, шагнувшего из темноты, помнилось отчетливо. До последней морщинки.
Эльрик бессмысленно смотрел на перстень Джэршэ, пылающий в утренних сумерках собственным внутренним светом. Перстень, который сам оказался на пальце, когда Древний подошел к костру. Перстень, который защитил его.
Зачем?
Элидор сказал:
– Может, пригодится.
Может.
Такой неожиданной, бессмысленной и от этого страшной была потеря, что всплыло постыдное, горестное недовольство, беспомощная злость:
– Зачем теперь жить?
Оружие.
Ерунда. Мелочь. Дешевка. Разве в этом смысл? Разве оно – цель бесконечной дороги? Разве…
Какая, к акулам, разница?
Топор, ставший частью души. Память о доме. Память о прошлом. Память о настоящем. Оружие, что было рядом всегда. И никогда не предавало. И погибало. И возрождалось к жизни. Ближе, чем друзья. Дороже, чем любовь. Важнее, чем… жизнь?
А ведь Древние уходили. Исчезали. Были уничтожены или спрятаны – не важно. Разрушитель выпустил их в мир, нарушив собственные законы и законы Величайших. Впрочем, Создатели и сами не стеснялись в нарушениях.
Этот Древний, владыка Пустоты, повелитель Ничто, не убийца даже, ведь Смерть – это продолжение, а Пустота – исчезновение. Нет, он не убийца. Он – Древний. И он сгинул настолько давно, что даже до Эльрика доходили когда-то лишь сказки.
Сказки о минувшем задолго до его рождения. – Зачем? – Шефанго сидел на земле и смотрел в серое небо. – Зачем сейчас-то? Чего ты хотел?
Небо молчало.
Эльрик поднялся на ноги и медленно побрел к дороге.
– Я уйду, – пробормотал он то ли себе, то ли Разрушителю, который, впрочем, все равно не слышал его. – Ты ведь этого хочешь, верно? Воюйте, играйте… провалитесь вы все со своими забавами. И сделать я с тобой ничего не могу. Знаю. Там, где ты ничего не можешь, ты не должен ничего хотеть, так? Так. Только чужая мудрость, она, знаешь ли, не для дураков-шефанго…
А
Тарсаш.
– Боги… Малыш. – И Эльрик развернулся, обнял коня за шею. Стыдно было, словно мог скакун увидеть недавнюю его безвольную горечь.
– Тарсаш. Мальчик. Лебедь мой черный. Жемчужина. Убийца. Извини, малыш. Я дурак, знаю. Такой дурак… Я думал, ты тоже… Как он… Я думал, что потерял вас обоих, понимаешь?
Скакун понимал. Он действительно понимал. Он фыркнул, насмешливо и чуть хвастливо, выгнул гордую шею, прошелся, пританцовывая, взметывая фонтанчики пыли.
Он не умел говорить. Но он говорил. Говорил о том, что Эльрик понимал и сам, понимал, но все же так хотел услышать от кого-нибудь другого. О том, что они непобедимы. О том, что нет в мире равных им бойцов. О том, что ничего не закончилось, лишь начинается. И об одиночестве, которое никогда больше не вернется.
И он скорбел о потере Равного. О гибели Оружия. О смерти Друга.
А потом солнце красными бликами легло на атласный круп коня.
Солнце.
Эльрик улыбнулся ему. Сунул руку в карман – достать сухарь для Тарсаша. И вытащил на свет божий два чистейшей воды изумруда, неведомо как завалявшиеся там, среди сухарей и табачной крошки.
Все, что осталось от сгинувшего богатства.
– Мы живем, парень. – Шефанго протянул Тарсашу сухарь.
Скакун раздул породистые ноздри. Захрустел угощением. Покивал благодарно узкой головой. И они пошли рядом по древнему мощеному тракту. Зверь и человек. Путь был неблизкий.
Эльрик де Фокс
Вот такие дела, Элидор. Все возвращается на круги своя. И висит у седла стальной топор. И доспехи непривычной тяжестью давят на плечи.
Сталь. Но они уже почти не сковывают движений.
Видел бы ты меня сейчас! Да ты видел. Когда мы только познакомились.
Хотя, нет, тогда уже была Кина.
А Тарсаш позирует. Он знает, что я любуюсь им. Он знает, что во всем мире не найти больше такого коня.
Мы уже миновали Миасон. Выехали оттуда сегодня утром. А сейчас вечер.
Но мы будем ехать еще долго. Пока не устанет конь. Ведь мы едем домой.
В середине ночи Тарсаш страшно заржал. Эльрик вскинулся, хватаясь за арбалет. Услышал хлопанье крыльев и рев, воющее рычание. Кошка размером с лошадь, сложив крылья, пикировала на поляну. А лицо у нее было… человеческое. И это было страшно.
Лицо красивой женщины. Очень красивой.
Женское лицо и тело чудовища.
Она падала на коня, вытянув когтистые сильные лапы. Тарсаш присел, почти упал в траву, визжа от страха, и Тварь промахнулась. А Эльрик все медлил. Не мог стрелять в это лицо.
В женщину.
Очень мягко, гибко, легко кошка вскочила, разворачиваясь. И снова прыгнула, выбросив клочья земли из-под задних лап. Кожистые крылья прижимались к гибкой спине. Детский визг скакуна вывел де Фокса из ступора. Шефанго крикнул, отвлекая Тварь от перепуганного жеребца, вскинул арбалет. Болт свистнул в воздухе. Но не в голову, нет.