Чужестранка
Шрифт:
– А чего это вы о нем распереживались? – спросила она с любопытством, но не враждебно.
– Естественно, переживаю! – воскликнула я. – Он совсем еще ребенок. Что бы он ни сделал, он не заслуживает того, чтобы его искалечили на всю жизнь!
Она подняла светлые брови: аргумент, видимо, показался ей не очень убедительным. Однако она снова пожала плечами и вручила мне ступку и пестик.
– Чего не сделаешь ради дружбы, – сказала она, заговорщицки округлив глаза.
Она поискала что-то на полке и достала бутылку зеленоватой жидкости, на этикетке значилось: «Экстракт перечной мяты».
– Пойду напою Артура вот этим и попробую что-нибудь сделать для парнишки. Может быть, слишком поздно, – предупредила она. – Уж если в дело влез этот прыщавый пастор, он будет добиваться самого жестокого
Я взяла у нее ступку и пестик и принялась машинально толочь, не обращая особого внимания на результат. Закрытое окно заглушило и шум дождя, и крики толпы внизу, то и другое слилось в негромкий, но угрожающий гул. В школьные годы я, как и все дети, читала Диккенса. И его предшественников, разумеется, тоже; помнила описания безжалостного правосудия старых времен, суровые приговоры тем, кто нарушил закон, – приговоры, не учитывавшие ни возраста, ни обстоятельств. Но читать с уютной дистанции в сто или двести лет о том, как вешали или калечили детей, – это совсем не то же самое, что толочь траву в ступке, пока несколькими футами ниже в реальном времени решается судьба мальчика.
Могла ли я вмешаться, если приговор уже вынесен? Со ступкой в руках я подошла к окну и посмотрела вниз. Толпа росла, потому что по Хай-стрит спешили торговцы и женщины – разузнать, в чем дело.
Вновь прибывшие подходили ближе и, выслушав пересказ скандальных подробностей от тех, кто находился здесь с самого начала, смешивались с толпой; большинство выжидательно смотрели на дверь.
Глядя сверху на собравшихся людей, которые мокли под дождем в ожидании приговора, я с кристальной ясностью вдруг поняла одну вещь. Как и многие другие, я с ужасом слушала сообщения, доходившие из послевоенной Германии, – о депортациях, массовых убийствах, о концлагерях и газовых камерах. И так же, как многие другие, во все времена задающие этот вопрос, я спрашивала себя: «Как могли люди допустить такое? Они должны были знать, они видели эшелоны, заборы, видели дым над лагерем. Как они могли оставаться в стороне?» Но теперь я поняла.
Ставкой сегодня был не выбор между жизнью и смертью. Покровительство Колума, скорее всего, защитило бы меня от физической расправы. Но руки мои, державшие фарфоровую ступку, сделались влажными и холодными при мысли о том, что я встану, одинокая и беспомощная, перед целой толпой местных жителей, солидных и уважаемых, жаждущих крови и расправы, дабы скрасить скуку повседневной жизни. Люди – это стадные животные, так уж повелось.
Они стали такими еще в пещерные времена, когда оружием слабых и безволосых созданий была лишь хитрость. Люди выжили благодаря тому, что объединились в группы; они поняли, что безопасность в числе. Это знание влилось в кровь, именно оно управляет толпой. Тысячелетиями выход из стаи, противоборство с ней означали смерть для того, кто решался на этот шаг. Противостояние толпе требует не просто личного мужества, оно требует идти против инстинктов. Я боялась, что с этим не справлюсь, и стыдилась своей слабости.
Кажется, прошла вечность, прежде чем дверь отворилась и появилась Гейлис, невозмутимая и спокойная. Она держала в руке кусочек угля.
– Нам надо пропустить раствор через фильтр, когда он закипит, – произнесла она, словно продолжая прерванный разговор. – Пропустим через уголь и муслин, лучше способа нет.
– Гейлис, не мучайте меня! Что с мальчиком?
– Ах это!
Она небрежно повела плечом, но в уголках губ таилась злая улыбка. Впрочем, она тут же рассмеялась.
– Видели бы вы меня! О, я была такая хорошая, просто жуть! Воплощение женской заботы и доброты, и еще капелька, буквально самая малость материнской нежности… О Артур! – начала она. – Если бы Господь благословил наш союз… На это надежды не очень много, скажу вам честно, Клэр, – вставила она, на мгновение выйдя из образа, но тотчас вернулась к декламации: – О мой дорогой, что бы ты ощутил, если бы твой собственный ребенок попал в такой переплет? Нет сомнений, что мальчуган пошел на воровство только из-за голода. О Артур, неужели не найдется в твоем сердце немного милосердия – ведь ты воплощенная справедливость! – Она шлепнулась на стул и захохотала, пару раз ударив себя
Шум толпы как будто изменил интонацию, и я, не обращая внимания на самолюбование Гейлис, подошла к окну посмотреть, что там теперь происходит.
Толпа расступилась; мальчишка кожевенника вышел из дверей и двинулся по проходу, сопровождаемый с одной стороны священником, а с другой – судьей. Артур Дункан раздулся от самодовольства, кланяясь и кивая наиболее почтенным гражданам среди собравшихся. Что до отца Бейна, то на его физиономии, походившей на мороженую картофелину, рисовалось глубокое недовольство. Маленькая процессия проследовала к центру площади, там из толпы выступил деревенский мудрец, некий Джон Макри. Этот мужчина был одет с подобающей его должности элегантной простотой – в темный кафтан, бриджи и серую бархатную шляпу (в данный момент он снял ее с головы и заботливо прикрыл от дождя полой кафтана). Он не был, как я подумала вначале, деревенским тюремщиком, хотя в случае необходимости мог исполнять и его обязанности. Главным же образом он соединял в себе функции полицейского, блюстителя нравов, а если надо, то и экзекутора; на поясе у него висела специальная деревянная лопатка, при помощи которой он отмерял налог с каждого проданного на ярмарке мешка зерна – то была плата за его службу.
Эти сведения я почерпнула из первых уст. Он побывал в замке несколько дней назад и обратился ко мне с просьбой избавить его от нарыва на большом пальце. Я проколола его стерильной иглой и приложила компресс из настоя тополевых почек. Мистер Макри показался мне скромным человеком, приятным и с мягкой улыбкой.
Сейчас на лице его не было и намека на мягкость; мистер Макри выглядел исключительно серьезно, что было вполне резонно: кому приятно смотреть на ухмыляющегося экзекутора?
Преступника заставили встать на каменную плиту посреди площади. Бледный и перепуганный мальчишка застыл, в то время как полный важности Артур Дункан, исполняющий обязанности прокурора в приходе Крэйнсмуир, приготовился огласить приговор.
– Дурачок был уже осужден, когда я вошла, – произнес у меня над ухом голос Гейлис, которая с любопытством наблюдала за происходящим, вытянув шею у меня над плечом. – Я не могла добиться оправдания, но уговорила наказать его не слишком строго. Его приколотят за ухо к позорному столбу всего на один час.
– Приколотят за ухо! К чему, вы сказали, приколотят?
– К позорному столбу, к чему же еще!
Она быстро взглянула на меня, но тут же повернулась к окну, чтобы не пропустить исполнение приговора, которого она добилась своим милосердным вмешательством.
Народа вокруг позорного столба собралось так много, что преступника почти не было видно, толпе пришлось немного расступиться, дабы обеспечить экзекутору свободу движений.
Бледное лицо парнишки торчало беспомощно в отверстии между двумя досками позорного столба, из боковых дырок беспомощно свисали кисти рук; он крепко зажмурился, дрожа от страха, и вскрикнул высоким, тонким голосом, когда гвоздь пробил ему ухо, крик этот был слышен даже сквозь закрытое окно; я вздрогнула.
Мы вернулись к работе, как, впрочем, и большинство из тех, кто собрался на площади, но время от времени, не в силах удержаться, я подходила к окну. Несколько бездельников слонялись вокруг; они осыпали наказанного глумливыми насмешками и бросали в него комья грязи; иногда появлялись и вполне благопристойные граждане, которые оторвались ненадолго от повседневных трудов, чтобы осудить мальчика и дать ему нравственный совет.
Оставался еще час до заката, солнце весной садилось поздно; мы пили чай в гостиной, когда стук в дверь возвестил о приходе гостя. День был пасмурный, и трудно было бы определить, как высоко стоит солнце, однако гордостью дома Дунканов были часы в красивом окладе орехового дерева, с медным маятником и циферблатом с поющими херувимами; часы показывали половину седьмого.
Служанка отворила дверь гостиной и без всяких церемоний пригласила гостя войти.
Джейми Мактевиш вошел и наклонил голову в приветствии. Намокшие от дождя волосы отливали цветом старинной бронзы. На нем был изрядно поношенный дождевик, а через руку перекинут плащ из темно-зеленого бархата для верховой езды.