Чужие грехи

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

— Барство, батенька, ихъ зало; въ былыя времена денегъ куры не клевали, все готовое было, ну, вотъ он и привыкли деньги зря бросать, окружая себя приживалками, прихлебателями да салопницами, которыхъ и бранили, и награждали, и которыя и обирали, и надували ихъ, пояснилъ Петръ Ивановичъ.

— Ужь я не знаю, отчего он такія, но знаю одно, что он видятъ только то, что само въ глаза лзетъ, а что захотятъ отъ нихъ скрыть, то и скроютъ, сказалъ Евгеній. — Вдь у насъ куда ни взглянешь, везд все вранье. Вонъ ваша мать мн разсказывала, какъ весело проживаетъ Перцова, а взгляните на эту Перцову здсь: и голодна-то она, и обтрепалась-то она, и съ квартиры-то

ее гонятъ. Она плачетъ, а Софья и ma tante соболзнуютъ и помогаютъ, не подозрвая даже, что у этой дамы идутъ дома пиры да угощенья…

— Да это ужь всегда такъ бываетъ въ отношеніяхъ благотворителей и черносалопницъ, сказалъ Петръ Ивановичъ.

— Про нее это я только такъ для примра сказалъ, потому не мои она деньги у ma tante и у Софьи беретъ, замтилъ Евгеній. — Но вдь у насъ и во всемъ такъ. Иногда, знаете-ли, такъ-бы и наговорилъ чуть не дерзостей ma tante, если-бы не любилъ и не жаллъ ее. Вотъ вы послушайте ее, что она говоритъ про дтей Марьи Всеволодовны: и прелестныя, выдержанныя это дти, и манеры-то у нихъ отличныя, и ученье-то имъ легко дается… И все это ложь, ничего этого нтъ! Она хочетъ, чтобы я сошелся съ ними, чтобы я былъ такимъ, какъ они… Да она, Петръ Ивановичъ, умерла-бы съ горя, если-бы я сдлался похожимъ на нихъ…

— А вы чего-же не скажете ей, что это шалопаи? спросилъ Петръ Ивановичъ.

— Сплетничать надо, что-ли? раздражительно произнесъ Евгеній. — Я наушникомъ не буду, Петръ Ивановичъ, никогда! А если люди до сдыхъ волосъ дожили, такъ должны они сами понимать тхъ, кого каждый день видятъ. А она не понимаетъ, ничего не понимаетъ! И не одна она, а вс кругомъ не понимаютъ и не хотятъ понятъ, что длается. Monsieur Michaud — опытный гувернеръ! Отчего я не хочу учиться подъ его руководствомъ! Да онъ, Петръ Ивановичъ, просто негодяй. Я, Петръ Ивановичъ, съ вами четыре года прожилъ и не узналъ того, что я узналъ въ какіе-нибудь два мсяца отъ этихъ примрныхъ мальчиковъ и этого monsieur Michaud!

Евгеній вдругъ взялъ за руку Петра Ивановича и прямо взглянулъ ему въ лицо.

— Вдь это подло, подло, Петръ Ивановичъ, что они мн стали разныя развратныя исторіи разсказывать и учить разнымъ гадостямъ? Вдь я-же по лтамъ еще совсмъ мальчикъ, а не взрослый! Я никогда и не думалъ прежде объ этомъ, а теперь я все знаю, все. Иногда и не хотлъ бы думать объ этомъ, а думаешь.

Евгеній говорилъ горячо и раздражительно съ примсью какой-то брезгливости.

— Подлецы! пробормоталъ Петръ Ивановичъ.

— Да, да, подлецы! повторилъ Евгеній. — Я вотъ съ вами и съ ma tante бываю у Оли въ институт. Они это знаютъ и говорятъ всякія мерзости про институтокъ. Зачмъ-же? Это скверно! Я теперь прізжаю въ институтъ и мн невольно иногда вспоминается все это. И тоже про княгиню Марью Всеволодовну и про князя Алекся Платоновича что они говорятъ. Вдь она-же мать этимъ мальчикамъ, онъ — ихъ отецъ! Кого-же посл того и любить, если они сами издваются надъ своими отцемъ и матерью, а наши отецъ и мать вышвырнули вотъ насъ изъ дому?..

Петръ Ивановичъ нахмурился.

— Знаете-ли что, Женя, проговорилъ онъ. — Хоть наушничество и скверно, но вамъ надо объяснить все Олимпіад Платоновн, чтобъ отдалиться отъ этихъ негодяевъ. Хотите, я открою ей глаза…

— Полноте, Петръ Ивановичъ, сказалъ Евгеній. — Вдь не разойдется-же она съ ихъ семьей изъ-за меня, не возьметъ-же она меня изъ пансіона Матросова, а тамъ — да тамъ не одни Платонъ и Валеріанъ такіе, а вс, вс… Вы послушайте, что у насъ говорятъ объ этомъ

пансіон. И лучшее общество тамъ, и лучшіе учителя, и лучшее воспитаніе! И опять-таки вс говорятъ то, чего не знаютъ, чего вовсе нтъ! Я вотъ еще почти мальчикъ, я только и думать-то научился, благодаря вамъ, а я все вижу и понимаю, а они… Да вотъ я вамъ что скажу: княгиня Марья Всеволодовна хвалится своими дтьми, хлопочетъ о ихъ счастіи, говоритъ, что она имъ всю себя отдала, а они въ пансіон такъ и слывутъ за попрошаекъ: у одного папиросъ займутъ, у другого денегъ перехватятъ, ко мн пристаютъ, чтобы я бралъ деньги у ma tante, благо она мн ни въ чемъ не отказываетъ. «Mais c'est ta bourse, говоритъ Валеріанъ про ma tante, — il faut seulement d'elier ses cordons». А Платошка только хихикаетъ да, юродствуя, твердитъ: «У тетушки горбъ, а что въ горбу? — денежки!..» Они, Петръ Ивановичъ, жалкіе, жалкіе мальчики! Ихъ братъ обокралъ мать и они обокрадутъ ее, это ужь вы увидите! А она ничего не видитъ, ничего не замчаетъ. И такъ у насъ и вс ничего не видятъ, ничего не замчаютъ, а вс говорятъ, судятъ и рядятъ, и все лгутъ, все лгутъ…

Петръ Ивановичъ прошелся по комнат въ тяжеломъ раздумьи.

— Вы-то вотъ только слишкомъ рано и слишкомъ много видть научились, проговорилъ онъ. — Этакъ, батенька, вся жизнь каторгою сдлается, какъ станешь подмчать везд ложь и обманъ съ одной стороны и слпоту да глухоту съ другой.

Евгеній молчалъ. Прошло нсколько минутъ.

— А знаете, Петръ Ивановичъ, когда я въ первый разъ подумалъ, что ma tante большое дитя? спросилъ Евгеній.

— Нтъ, не знаю, отвтилъ Петръ Ивановичъ.

— А когда намъ объявили, что пора узжать изъ Сансуси, и вы стали ворчать на то, что ma tante увезла меня и Олю въ деревню на четыре года, отдалила отъ общества, отдалила отъ жизни… Вы тогда бранились, говорили, что это было сдлано нелпо, что если-бы мы еще остались жить въ Сансуси, такъ и совсмъ-бы одичали… У меня въ то время впервые явился вопросъ: значитъ, ma tante сама не понимала, что длала, увозя насъ въ деревню?.. Потомъ я долго, долго думалъ объ этомъ и…

Евгеній замолчалъ, не кончивъ фразы.

— И до чего-же додумались? спросилъ Петръ Ивановичъ.

— Да что все у насъ такъ какъ-то длается, сказалъ Евгеній, — вотъ какъ у Оли бывало, когда она въ куклы играла. «Теперь, говорить, мы въ гости подемъ, а теперь я ее, говоритъ, въ институтъ отдамъ, а теперь, говоритъ, я ее изъ института въ деревню повезу…» А для чего она это, бывало, длаетъ и для чего говоритъ — и сама она не знаетъ…

Петръ Ивановичъ даже остановился передъ Евгеніемъ, пристально смотря на него.

— Такъ вотъ-съ вы до чего додумались, проговорилъ онъ, — Не рано-ли, батенька, сверху внизъ на старуху смотрть начали? Этакъ-то вонъ и князья Дикаго на своихъ родителей смотрятъ…

— Нтъ, нтъ, Петръ Ивановичъ, не такъ, не такъ! торопливо заговорилъ Евгеній. — Я не браню ma tante, не осуждаю. Я ее, Петръ Ивановичъ, очень, очень люблю… но, голубчикъ, поймите вы, поймите, что она ничего не видитъ, ничего не знаетъ… и вотъ какъ дти, и любитъ, и ласкаетъ своихъ куколокъ… меня и Олю, а что съ нами длать — этого не знаетъ…

Евгеній даже раскраснлся отъ волненія.

— Я вамъ всего этого объяснить никакъ не умю, продолжалъ онъ горячо. — Все это я передумалъ, понялъ, но вотъ словъ у меня нтъ, чтобы все это ясно передать, чтобы и другіе все это поняли такъ, какъ я… Говорить я совсмъ не привыкъ… Валеріанъ — вотъ тотъ все-бы это вамъ объяснилъ отлично…