Чужие грехи
Шрифт:
Валеріанъ вдругъ махнулъ рукой.
— Ну, да теперь, слава Богу, отдали въ пансіонъ, все-же хоть на полдня изъ монастыря вырываемся, проговорилъ онъ.
— Изъ монастыря? спросилъ Евгеній.
— Ну, да, мы нашъ домъ монастыремъ называемъ, пояснилъ Валеріанъ.- Maman вдь совсмъ биготка. Это она, впрочемъ, отъ несчастной жизни.
Валеріанъ затянулся папиросой съ важнымъ видомъ взрослаго человка, прощающаго грхи слабыхъ ближнихъ.
— А она несчастная? съ недоумніемъ спросилъ Евгеній.
— Да, у papa другая семья есть. Впрочемъ, monsieur Michaud говоритъ, что maman сама виновата въ томъ, что papa бросилъ домъ.
— Такъ онъ и васъ бросилъ? вдругъ торопливо спросилъ Евгеній,
— Насъ? Нтъ, отвтилъ Валеріанъ. — Онъ только на разныхъ половинахъ теперь съ maman живетъ, а насъ — съ какой стати ему насъ бросать? Онъ у насъ веселый и балагуръ. Въ пансіон намъ такія штуки про него разсказывали, что ой-ой-ой… Да и покойный нашъ братъ, разъ подкутивши, многое поразсказалъ про papa.
— Ахъ, я видлъ, какъ хоронили вашего брата, замтилъ Евгеній.
— Да его изъ-за одной камеліи убили, пояснилъ Валеріанъ.
— Убили? изъ-за камеліи? спросилъ Евгеній, недоумвая.
— Да. Дуэль изъ-за женщины у него вышла въ Париж, сказалъ Валеріанъ, пуская дымъ къ потолку.
Втеченіи всего этого разговора Платонъ молчалъ. Онъ сидлъ, сгорбившись, въ кресл, какъ разъ противъ зеркала. Пососавъ немного папиросу, которая, повидимому, не приносила ему никакого удовольствія, онъ швырнулъ ее въ сторону и сталъ «строить рожп»: онъ бралъ себя за уши и оттягивалъ ихъ въ стороны, въ вид раскрытыхъ ставень, расширялъ руками вки или съуживалъ ихъ, растягивалъ пальцами ротъ, показывалъ себ языкъ, сморщивая при этомъ невообразимо лицо. Евгенія это безпокоило, непріятно дйствуя на его нервы.
— Что это онъ длаетъ? тихо спросилъ онъ, наконецъ, Валеріана.
— Онъ у насъ шутъ гороховый, отвтилъ Валеріанъ небрежно. — Перестань, Платошка! Уродомъ останешься! строго сказалъ онъ брату.
Платонъ опять съежился и захихикалъ.
— Пожилъ-бы ты въ нашемъ дом, такъ и не то бы сталъ длать, сказалъ Ватеріанъ Евгенію. — Отъ однхъ проповдей maman съума сойдти можно. И потребностей она никакихъ человческихъ не понимаетъ, какъ говоритъ monsieur Michaud. Ну, поневол ей вс и лгутъ, вс ее и обманываютъ…
Въ эту минуту послышался стукъ въ двери и раздался голосъ гувернантки:
— Maman васъ зоветъ!
— Идемъ! отвтилъ Валеріанъ и торопливо направился къ письменному столу, стоявшему въ комнат гувернера.
Онъ взялъ какую-то маленькую коробочку, вынулъ изъ нея бленькую лепешку и положилъ въ ротъ. Потомъ налилъ на руку изъ флакона духовъ и вытеръ губы.
— Платонъ, бери-же лепешки, а то табакомъ пахнуть будетъ, обратился онъ къ брату.- Maman не знаетъ, что мы куримъ. Тоже готова насъ до сихъ поръ въ коротенькихъ панталончикахъ `a l'enfant водить! пояснилъ онъ Евгенію. — Это просто скучно!
Черезъ минуту они чинно и неторопливо въ обществ двочекъ и гувернантки направились въ гостиную. Валеріанъ и Платонъ были неузнаваемы: это были скромные и приличные мальчики, привыкшіе говорить только тогда, когда ихъ спрашивали или когда имъ позволяли говорить.
— Ну что, видли театръ? спросила княгиня.- C'est amusant, n'est ce pas?.. Ты все разсмотрлъ? спросила она Евгенія. — Это стоитъ подробно разсмотрть. Интересный механизмъ.
— Да-съ… видлъ, отвтилъ Евгеній и покраснлъ.
Въ его голов промелькнуло сознаніе, что онъ лжетъ. Онъ лгалъ едва-ли не впервые въ жизни и ему было ужасно стыдно.
— Онъ у тебя немножко дикарь, сказала княгиня Олимпіад Платоновн. — Но мы его разовьемъ. Вотъ Богъ дастъ зимою попривыкнетъ къ дтямъ въ пансіон. У насъ дтскіе балы бываютъ. Это пріучаетъ къ общественности, къ умнью держать себя въ гостиныхъ… А насчетъ пансіона я ршительно стою за училище Матросова. Онъ самъ былъ долго гувернеромъ у князя Мирскаго, у графа Долгополова, и потому знаетъ требованія
Олимпіада Платоновна поднялась съ мста, чтобы хать. Дти стали церемонно прощаться, расшаркиваясь и присдая.
— Ну, что-же вы? сказала княгиня по-французски. — Обнимитесь!
Дти расцловались другъ съ другомъ.
— О, дтская дружба — это такое святое чувство, оставляющее слды въ душ навсегда, вздохнула въ искреннемъ умиленіи княгиня. — Она облагороживаетъ людскія сердца. Вотъ почему я придаю большое значеніе пансіонамъ, училищамъ…
Возвращаясь съ теткой домой въ карет, Оля безъ умолку съ дтскимъ восторгомъ болтала о театр маріонетокъ, о парижской кукл, которая и «глаза закрываетъ», и «говоритъ папа и мама». Евгеній упорно молчалъ, смотря безцльно въ окно кареты.
— Ну, а теб театръ понравился? спросила у него Олимпіада Платоновна.
Евгеній покраснлъ и проговорилъ:
— Мы, ma tante, въ другой комнат сидли.
— Такъ ты и не видалъ театра? спросила Олимпіада Платоновна.
— Да… нтъ… такъ мелькомъ видлъ, отвтилъ Евгеній, запинаясь.
Ему опять стало очень стыдно, что онъ не можетъ откровенно передать тетк своихъ впечатлній. Но какъ-же передавать ей свои впечатлнія? Разсказать все, что онъ слышалъ отъ мальчиковъ; передать, что они курили, что Платонъ смотритъ какимъ-то идіотомъ, что они крайне не нравятся ему, Евгенію… Но вдь это значитъ осуждать другихъ, наушничать на знакомыхъ, выдавать пріятелей, курящихъ тайкомъ отъ матери? Все это было совсмъ не въ правилахъ мальчугана, слышавшаго постоянно отъ тетки, отъ Софьи, отъ Петра Ивановича, отъ миссъ Ольдкопъ, что нтъ ничего хуже сплетенъ, страсти осуждать ближнихъ, вмшиваться въ чужія дла, наушничать. Сколько разъ осмивались или порицались при немъ эти пороки; сколько разъ при немъ обрывала Олимпіада Платоновна всякія попытки знакомыхъ къ сплетн. Правда, сама Олимпіада Платоновна очень рзко отзывалась о людяхъ, очень часто негодовала на нихъ, но въ этихъ рзкихъ отзывахъ не было и тни стремленія къ сплетн. Это Евгеній зналъ очень хорошо. Онъ самъ высказывалъ дома свои сужденія о людяхъ и его не бранили за это, не останавливали. Но теперь — теперь онъ понималъ, что все, что онъ можетъ сказать про Валеріана и Платона Дикаго, будетъ носить характеръ обличенія, открытія ихъ тайнъ, сплетни, и онъ молчалъ. Въ то-же время Евгенію было очень, тяжело быть впервые не откровеннымъ, имть тайны отъ тетки, съ которой до сихъ поръ онъ говорилъ обо всемъ, что приходило ему въ голову, что волновало его. Олимпіаду Платоновну немного удивило его смущеніе, его замшательство, но она приписала все его за стнчивости и непривычк быть въ обществ дтей.
— Теб надо быть развязне, надо сблизиться съ новыми друзьями, ласково сказала она. — Они, кажется, такія выдержанныя дти…
Евгеній продолжалъ упорно молчать. Онъ ужасно боялся проговориться, возразить что-нибудь тетк, высказать боле, чмъ слдовало. Онъ чувствовалъ, что стоило ему проронить слово и съ его языка польется цлый потокъ разсказовъ о вынесенныхъ имъ изъ этого свиданія впечатлніяхъ. Его выручила Оля, продолжавшая неумолкаемо болтать о театр, о кукл, о книгахъ съ картинками, «которыя движутся».