Чужие подъезды
Шрифт:
— Что ты жалеешь его! — в дверях кухни, растрепанная, седая, в короткой, до колен, ночной рубашке стояла мать. Тапочки на ее жилистых петушиных ногах смотрели в разные стороны. Это было смешно, и Илье расхотелось плакать.
— Что ты жалеешь его?! — с остервенением повторила мать. Она схватила с холодильника пачку «Примы», судорожно закурила.
— Проклятое племя! Ни во что и никому не верят, даже себе не верят! Когда они наконец влюбляются, они спешат убедить себя в том, что это только кажется. Стрессов боятся!
— Тихо, Валя, тихо! — взмолилась
— Стрессов боятся! — жестко повторила мать, тыкая папироской в сторону Ильи. — Хотят прожить жизнь, ни к чему не имея отношения. Это сейчас модно. Семью на плечи взвалить боятся, детей родить — боятся, жизнь положить на серьезное стоящее дело — боятся! Наташка права, сто раз права! Разве можно положиться на этого шалопая, мама? Посмотри, он же ни к чему не пригоден, только вот к этому! — Она выхватила из стопки старых газет на подоконнике «вечерку». — Вот, пожалуйста: «У меня на посуде испортилась эмаль. Где можно ее восстановить и можно ли в такой посуде солить овощи?» Отвечают… вот он отвечает, мам: «В посуде с отбитой эмалью…»
— Хватит, — сказал Илья.
— «Овощи солить не рекомендуется»! — крикнула мать. — И это его устраивает, этим он готов заниматься всю жизнь!
— Тихо, Валя, тихо… — умоляюще повторила бабаня.
— И если бы он был бездарностью… А как он писал в десятом классе! Какое у него врожденное чувство слова, какая музыкальная фраза! Я помню наизусть:
«Мы вошли в подъезд, отряхивая дождевые капли. Сверху, с чердака, к нам спускался дымчатый котенок, на крутой спинке которого, словно штопки на чулке, сидели два крошечных листочка…»
— Все? — спросил Илья, поднимаясь. — Я спать пошел.
— Ты, знаешь, кто? — тихо сказала мать, глядя в глаза сыну. — Ты улитка. Ты — млекопитающее.
— Ну, что-нибудь одно, мать, не смешивай виды, — спокойно попросил он и вышел из кухни.
После этого дня Илью закрутил сумасшедший вихрь. Поезд его сердечных устремлений мчался на дикой скорости в неизвестном направлении, и в окнах его мелькали едва различимые женские лица: Ирина, Анжелла, Вероника… И хотя имя Наташи вспоминалось в доме часто, особенно по вечерам, вся эта история уже не имела к Илье ни малейшего отношения и нисколько не задевала его, как не задевают верхушки деревьев облака, проплывающие где-то в непостижимой вышине.
По субботам бабаня стирала белье в старой стиральной машине «Ура…». Много лет назад машина называлась «Урал» и исправно перемалывала тряпичное содержимое в своей моторизованной утробе. Но годы шли, машина дряхлела вместе с хозяйкой, в сердце ее начались перебои, а буква «л» в названии стерлась.
Оттого что в конце слова отсутствовал привычный для него восклицательный знак, машина выглядела сильно утомленной, как оно и было на самом деле.
Илья по этому поводу упражнял свое остроумие.
— Эта бравая стиральная машина, — говорил он, — это воинственное утильсырье… эта ликующая рухлядь…
Машина агонизировала. Ее дряхлый организм нуждался
Сегодня была суббота, и, хотя утром с Ильей состоялся крепкий уговор, бабане, как всегда, не сиделось. В два часа дня из школы пришла Валя, пообедала, разложила на столе учебники, села писать планы.
— Илюшке бы позвонить! — озабоченно крикнула из кухни бабка. — Ведь забудет, что сегодня стираем, закатится куда-нибудь.
— Без него обойдемся… — буркнула дочь, убористо заполняя тетрадку девчоночьим почерком.
Бабаня выглянула из кухни — перед ней над столом нависла длинная седая челка пожилой дочери. Челка колебалась в такт движению пишущей руки.
— Позвони, а, Валь… — попросила бабаня. — Я боюсь без Илюши… током убьет.
Валя, чертыхаясь, разогнула уставшую спину, набрала номер редакции.
— Отдел писем… — сообщили в трубке детским голоском.
— Илью Семеновича, пожалуйста, — сухо обронила мать.
— И-лю-у-ша-а! — пропел голосок куда-то в пространство. — Тебя!
Валя долго ждала, пока сын возьмет трубку.
— Дорогая редакция, — так же сухо сказала она, — мы купили кроликов, а у них в ушах завелась шелуха. Посоветуйте в вашей рубрике «О том, о сем»…
— Ну, короче… — перебил сын. — Что случилось?
— Ты не забыл, что бабаня ждет тебя к шести?
— Дорогие читатели, — приветливо ответил Илья, — для того, чтобы у кроликов не шелушились уши, нужно хотя бы один день воздержаться от звонков в редакцию, пусть даже речь идет о таком священнодействии, как стирка.
Он повесил трубку. Мать быстро набрала номер.
— Захвати полбуханки ржаного, — сказала она.
…У выхода из редакции на скамеечке сидел Семен Ильич — длинный, сутулый, в просторном сером плаще.
— Приветствую, Семен Ильич! — Илья подошел и сел рядом.
— Здравствуй, сынок! — воскликнул отец, приобняв Илью одной рукой, второй он придерживал какой-то сверток. — Ну, как ты, как дома?
— Да по-прежнему… Слушай, опять на тебе какая-то хламида.
Неизменно свежевыбритый, с аккуратно подстриженной седой головой, Семен Ильич все-таки выглядел всегда неухоженным, «неприбранным». Может быть, это объяснялось тем, что он покупал себе слишком широкие рубашки, брюки, джемпера — в одежде он любил чувствовать себя свободно, сказывались привычки старого геолога.
— Где — плащ?.. — спросил отец, оглядев себя. — А это я в ГУМе купил, он импортный, польский. Ты считаешь, надо сузить? Ну я прострочу на машинке. Илюша, вот какое дело, я условиться с тобой хотел… Мне в месткоме обещают путевку на май для Вали. В Евпаторию. Твердо обещают. Там от нашего министерства прекрасный санаторий — ванны, диетическое питание, ну ты сам понимаешь…
— Ну?
— Для ее почек это необходимо — раз в году подлечиться. Так ты ей скажешь, что у себя в редакции взял, ну как в те разы с Кисловодском было…