Чужие сны и другие истории

Ирвинг Джон Уинслоу

В течение четырех месяцев я в основном не выходил за пределы этого двадцатипятифутового пути. Но я не был абсолютным затворником. В середине марта мы с детьми ездили в Аспен, штат Колорадо. Там мы провели почти неделю. Кататься на лыжах я не мог. Я ходил в местный спортзал и выполнял все упражнения, предписанные физиотерапевтом. Я плескался в теплом бассейне и в ванне — вместе с Эвереттом. У нас были замечательные обеды с четой Солтеров — Кей и Джимом. Вернувшись домой, я был вынужден готовиться к новому путешествию. В апреле во Франции намечалась презентация французского перевода моего романа «Сын цирка».

После нескольких интервью в парижском отеле «Лютеция» какой-то фотограф утащил

меня с бульвара Распэль на зеленый пятачок и начал искать ракурс для съемки моей персоны у памятника французскому писателю Франсуа Мориаку. Я отказался фотографироваться рядом с этим памятником, главным образом из-за его пятнадцатифутовой высоты (вероятно, вы помните, что мой рост — пять футов восемь дюймов). Скульптор почему-то изобразил Мориака жертвой недоедания и придал его лицу мрачное, подавленное выражение. Это явилось второй причиной моего отказа сниматься. Мне казалось, Мориака нарочно уморили, чтобы поставить жуткий памятник и фотографировать на его фоне каждого иностранного писателя, которого угораздило остановиться в «Лютеции».

Меня тоже одолевали не слишком веселые мысли. Я прохлаждался в Париже, не успев закончить в срок рукопись «Воображаемой подружки». Французская критика постоянно и открыто сравнивала меня с Мориаком. Один из его критиков как-то заявил, что Бог явно недоволен творчеством писателя. На это Мориак дал великолепный ответ: «Бога совершенно не заботит, что мы пишем, но, когда мы пишем правильно, Он пользуется нашими произведениями». (Я снова и снова твердил фотографам, что Бог едва ли найдет применение фотографии Джона Ирвинга с Франсуа Мориаком, однако фотографы не понимали подтекста моей шутки. Один из них связал отказ сниматься на фоне памятника Мориаку с моим… религиозным фанатизмом!)

А в Вермонте неспешно тянулись апрельские дни, и вместе с ними, в том же темпе — моя работа над «Воображаемой подружкой». В мае мы на несколько дней съездили в Калифорнию. К тому времени восстановительные упражнения сократились до двух часов вдень. Я обнаружил, что снова могу носить Эверетта на своих плечах. Мы показали ему Диснейленд. Правда, Эверетт чаще катался на плечах Колина и Брендана (им это было намного легче). Работа над «Воображаемой подружкой» продолжалась даже в самолете: на обратном пути я правил листы рукописи. К июню рукопись была готова.

Когда пишешь что-то, связанное с твоей биографией, проявляется странное, неистребимое чувство: ты начинаешь скучать по людям, о которых пишешь. Я никогда не скучаю и не скучал по героям своих романов, хотя кто-то из моих читателей говорил мне, что скучает по ним. Мне отчаянно захотелось позвонить людям, которых я не видел и не слышал более тридцати лет. В большинстве случаев потребность была вызвана не только ностальгическими чувствами. Моя память не могла удержать всех деталей, таких как весовая категория на том-то и том-то турнире или место, занятое (либо не занятое) кем-то из моих бывших соучеников и сокурсников.

Раза два я звонил Кей Галлахер, вдове Клиффа Галлахера. Я не мог упомнить всех эпизодов, связанных с Клиффом; их было слишком много. Мне было приятно разговаривать с Кей, но одновременно в душе поднималась острая тоска по Клиффу.

В марте девяносто пятого года умер Дон Хендри. По странному совпадению, это случилось как раз в тот момент, когда Дон Хендри должен был впервые появиться на страницах моих воспоминаний. В начале февраля умер мой канадский друг Филлип Борсос — кинорежиссер, поставивший «Серую лису». С ним я почти десять лет пытался сделать фильм по моему роману «Правила виноделов». Он умер от рака, не дожив до сорока двух лет. Это событие, печальное само по себе, вызвало другие

печальные воспоминания, связанные со смертью Тони Ричардсона. (Тони ставил фильм по моему роману «Отель “Нью-Гэмпшир”». Он умер от СПИДа в девяносто первом году. Еще один режиссер — мой друг Джордж Рой Хилл, экранизировавший «Мир глазами Гарпа», — ныне угасает под натиском болезни Паркинсона.) Тони Ричардсон частенько звонил мне по ночам и спрашивал, не попалась ли мне какая-нибудь стоящая книжка. Он был страстным читателем. Мысли о Тони часто заставляли меня снимать трубку и звонить разным людям. Чем ближе я подвигался к концу «Воображаемой подружки», тем чаще становились мои звонки.

Тридцатого мая, в День поминовения, я позвонил в Крестед-Батт своему давнему другу Эрику Россу. Пока я был во Франции и отбивался от попыток снять меня на фоне памятника Мориаку, Эрик ездил в Ирландию, наслаждался игрой в гольф. Там его неожиданно скрутила подагра. Я никогда не играл в гольф и не страдал подагрой. Случившееся с Эриком имело оттенок какой-то жестокой комедии.

Вдохновленный разговором с Эриком, я решил позвонить Винсенту Буономано. По своей дурости я решил, что он, окончив школу Маунт-Плезант, по-прежнему живет в Провиденсе. Я запросил справочную службу штата Род-Айленд. Мне сообщили, что в районе Провиденса есть лишь один Винсент Буономано, который живет в Уорвике. Я сразу же позвонил туда.

Судя по голосу, мне ответила девочка-подросток. Я попросил позвать Винсента Буономано.

— А кто его спрашивает? — поинтересовалась она.

— Наверное, он меня не помнит. Мы не виделись со времен учебы в средней школе.

— Пап! — крикнула девочка.

Возможно, она крикнула: «Папа!» Мне показалось, что у Винсента большой дом и большая семья.

Мистер Буономано говорил со мной очень дружелюбно, но… это был совсем не тот Винсент Буономано, когда-то разложивший меня на лопатки в третьем раунде нашего поединка. Он сообщил мне, что ему иногда звонят и спрашивают другого Буономано, борца. А иногда по ошибке приходят счета, адресованные тому Буономано. По словам того, с кем я говорил, нужный мне Буономано, скорее всего, стал врачом. Один из счетов касался возврата займа, взятого на обучение в колледже, и был адресован доктору Винсенту Буономано. (Наверное, подумалось мне, старина Винсент специализируется на заболеваниях шеи.) Однако все мои попытки найти настоящего Винсента Буономано окончились ничем. Он как сквозь землю провалился. Уверен, он давным-давно забыл обо мне.

От этих поисков мне стало так тоскливо, что я решил позвонить Энтони Пьеранунци. Возможно, он скорее меня вспомнит. Оператор сообщил, что в Ист-Провиденсе нет ни одного Энтони Пьеранунци и только один в Провиденсе. Должно быть, это он. Нет, это наверняка он. Я, не мешкая, позвонил. Мне ответил на редкость приятный, мелодичный женский голос. Я сразу вспомнил тогдашнюю подружку Пьеранунци (возможно, она была его сестрой, очень красивой девчонкой). Я представил, что это все-таки его бывшая подружка, ставшая верной женой, и они живут вместе уже более тридцати лет.

— Скажите, это дом борца Энтони Пьеранунци? — задал я идиотский вопрос.

— Нет, что вы, — засмеялась женщина.

Она слышала об интересующем меня борце, поскольку ей несколько раз звонили и спрашивали того Пьеранунци. И его счета по ошибке приходили на их адрес. (Эти счета стали общей темой — их вечно присылают не на те адреса.) Женщина вспомнила, как однажды кто-то позвонил ее мужу и начал вспоминать эпизоды соревнований. Значит, кто-то тоже разыскивал «настоящего» Энтони Пьеранунци. Но настоящий Энтони Пьеранунци, как и Винсент Буономано, был для меня недосягаем. И никто из них двоих не знал, насколько они для меня важны.