Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур
Шрифт:
Качур говорил искренне, с суровым взглядом и напряженным от волнения лицом. Ферян шумно рассмеялся:
— В Заполье ты был ребенком, был ребенком и в Грязном Доле, и теперь ты все еще ребенок! Чего ты не понимаешь? Двенадцать лет назад не было возможности ходить в передовых… а сейчас это даже может приносить выгоду.
— А кем сейчас нельзя быть? — спросил Качур.
— Ты что, всегда хочешь быть тем, кем нельзя?
— Нет! — затряс головой Качур. — Я не хочу быть никем: ни тем, кем
— Никем, значит?
— Никем.
— И учителем тоже?.. Печальные вещи рассказывали мне о твоих методах… принес ты их, видно, из Грязного Дола… Но сейчас мы в трактире!
Качур испугался: он больше не видел Феряна, перед ним был старший учитель, и лицо его показалось ему мрачным и голос строгим.
— Я, господин старший учитель… — голос его дрожал.
— Что? — изумленно посмотрел Ферян на него.
— Я не думал… не думал оскорблять… — оправдывался Качур испуганным голосом.
— Что с тобой, черт возьми? Ты что, помешался? — удивлялся Ферян. — О школе я ведь только так, к слову сказал… Ну, уладится! Озлоблен ты, пришиблен, обида у тебя в сердце — оттого и палка в школе, и ругань! Понятно, что ты не очень любезен…
— Я буду стараться… теперь, Ферян, я вижу, ты добрый человек… я буду стараться…
— Перестань! Кто бы этому поверил? Понимаю, что человек, побыв в твоей шкуре, мог измениться, но превратиться в старую бабу — нет! — рассердился Ферян.
Качур не знал, что сказать и чем оправдываться.
— Прости, Ферян… мне действительно тяжело живется!.. С тех пор как я приехал сюда из Грязного Дола, мне все здесь так… чуждо, непривычно… не знаю сам отчего. — Он уставился взглядом в стол. — Не надо было вытаскивать меня из Грязного Дола… там был мой дом… А прошения о переводе я подавал по привычке… и всегда радовался, когда отказывали… Не надо было подавать… умер бы лучше там спокойно…
Ферян посмотрел на него сочувственно, но в сочувствии его была и доля презрения.
— Не хватило сил у тебя!
— Нет, Ферян! Только теперь, вспоминая те далекие времена, я понял, сколько было у меня сил! Но капля за каплей… капля за каплей… как ни велика бочка, но и она опорожнится… Ведь ты ничего не знаешь… Что там внешнее, — человек легко стряхивает его и продолжает свой путь. Но… страдания в четырех стенах, которых не видит мир, и о которых не знает друг, и которые ничем не вознаграждены… Это бы тебе узнать, Ферян!
— Да, да!
Было видно, что ему становится скучно.
— А… как жена?
— Как? — ответил хмуро Качур. — Здесь она как дома… Я — нет!
Оба умолкли.
Ферян посмотрел на часы.
— Скоро, думаю, пора обедать.
— И правда, пора! — поднялся Качур.
— Завтра придешь в читальню?
— Может быть.
—
Качур посмотрел на него:
— Разумеется, придет.
Возвращаясь домой, Качур чувствовал, что его мысли стали еще тяжелее, а сердце разрывалось от боли.
«Не только я… и ты, братец, тоже изменился!.. И хотя теперь на тебе новенький сюртук, изменился ты, как и я, не к лучшему!»
Жена шила, гладила, приготовляла блузку, юбку, шляпу, ее лицо горело, и она еле оглянулась на мужа.
— Ты вправду пойдешь? — спросила она его мимоходом, неся горячий утюг из кухни.
— Пойду! Куда ты, туда и я! — ответил он со злобной усмешкой, оглядывая юбку, которую она утюжила, блузку, висевшую на дверях, на белое с кружевами белье.
— Для кого это ты так наряжаешься?
— Во всяком случае не для тебя!
Он видел обнаженную полную шею, голые округлые руки. Положив руку ей на плечо, он почувствовал горячее тепло ее тела.
— Почему ты такая со мной?
— Оставь меня в покое, видишь, я занята!
Еще мгновение постоял он сзади жены, снял руку с ее плеча, но не опустил ее, а держал, судорожно сжав пальцы, как когти, у ее шеи.
«Схватить бы… стиснуть…»
Она махнула головой, задвигала утюгом, — и его рука опустилась. Он ушел в свою комнату, понурый, дрожащий, и, не раздеваясь, лег на кровать.
«Даже то, что я получил как жалкое вознаграждение, не мое… Слаб. Он сказал, что у меня не хватило сил… Правда, сил нет! Почему не схватил, не стиснул?..»
Из кроватки у стены смотрели на него огромные светлые глаза.
— Папа!
Он шагнул к сыну, взял его на руки.
— Ты… ты мой! Чей ты?
— Папин!
— Разумеется, мой… ведь ты такой больной, бедняжечка!..
Жена стояла посреди комнаты нарядная, вся в кружевах и бархатных лентах, с белым зонтиком в руке; на голове шляпа с большим пером. Качур смотрел на нее, и она больше не казалась ему красивой, красиво было только ее румяное, веселое лицо.
— Пойдешь один, что ли?
— Позже приду.
— Что ты рожу корчишь? Разве не хороша?
— Нет!
— Не велика беда, что тебе не потрафила! — отвернулась она. — Двери запри.
Она прошумела юбками мимо окна, раскрыла зонтик, чтобы защитить глаза от вечернего солнца. Сейчас, когда он видел ее издалека, он впервые заметил, что перчатки малы ей и на целый палец не доходят до рукава.
Он пошел, только когда совсем стемнело.
Проходя мимо трактира, своего темного, приветливого дома, подумал: «Не зайти ли лучше сюда? Никто меня здесь не станет ни в чем упрекать. Никто не будет надо мной командовать! Некому здесь рвать мое и без того истерзанное сердце!»