Чужое зверье
Шрифт:
– Неужели такие бывают! – ахнул крепыш. – Как же так! Да от этих проклятых фашистов одни беды! Сколько они людей погубили, родных наших в концлагеря угнали! Разве можно с ними заодно быть!
– Да и похуже перебежчиков бывают люди, – тяжело вздохнул его старший товарищ. – Про «власовцев» слыхал?
– Не-ет!
– Расскажите!
На разные голоса попросили молодые бойцы.
Рассказчик закурил самокрутку, сунул ее в рот и выпустил клубы едкого дыма:
– Генерал такой был, Власов. В плен попал к Гитлеру и пошел ему служить, целую армию собрал из бывших советских пленных да белой эмиграции. Так что, получается, русские против русских воюют в угоду Гитлеру. И вот так бывает, ребятки. Нынче времена тяжелые. Немец лютует после Сталинграда, потому что чует – конец ему пришел. Вот и ищет, как бы обманом
– А если власовцы эти границу перейдут и среди нас будут вредительством заниматься? – вопросы от молодняка никак не заканчивались.
Тут не выдержал уже Савельев, он присел поудобнее, откашлялся:
– Чтобы бороться со шпионами, товарищ Сталин создал специальную организацию СМЕРШ, смерть шпионам. Потому что, как товарищ сказал, действительно, немецкая разведка всеми силами пытается помешать Красной армии двигаться вперед. Внедряет перебежчиков, бывших военнопленных в ряды советских бойцов, ведет агитацию – листовки, вербовщики. Если вдруг вы столкнетесь с таким человеком, заметите что-то подозрительное, то сразу сообщайте в штаб вашей части.
– Верно говорите, товарищ младший лейтенант! – пожилой рассказчик воодушевился еще больше. – Фрицы хитры стали, так и вытворяют кунштюки свои. Я вот как ранение-то схлопотал?! Повадились эти гады выманивать нас, связистов, прямо в засаду. Провод перерубят и засядут, ждут, когда починять придем. Нам потом командир велел по двое ходить, ежели разрыв линии. Раньше ведь как… бой идет, а мы на лавке или у стенки окопчика усядемся, значит, в рядок. Кто с краю, того очередь идти, ежели обрыв связи. Такое промеж нас правило заведено. А вернешься с обрыва или нет, то никому неизвестно. Когда раненого приносили, то в госпиталь его. Когда на своих ногах возвращался и с другого края садился – значится, жди, покуда снова очередь дойдет. Бывало, когда больше и не видели товарища своего. После боя… это уже санбатальон раненых и трупы собирает, кому в госпиталь, кому в могилу. Мы дальше идем со своим подразделением связи. Наступление войск, надо линию тянуть, кабеля класть.
– А как вас ранило-то, товарищ?
Разговорившийся мужчина крякнул:
– Ох, и позабыл, про что гутарил вам. Вот голова садовая, совсем работать не хочет. Немцы, в общем, эти, черти окаянные, засады такие для связистов устраивать взялись. Мы по двое ходили. Напарника-то моего, лейтенанта, по голове лопатой хрясь! – и оглушили. Потому что офицер… они их в живых оставляют, чтобы сведения получить. Поволокли его сразу вперед, чтобы, значит, себе в лагерь как языка представить на допрос. И мне тоже по башке досталось! Все потемнело в глазах, не понял, на каком я свете. Хорошо смекнул, свалился кулем и лежу, кровища по башке течет, а я не шелохнусь, чтобы подумали, что я мертвый. Видать, пожалели пулю на меня тратить, только врезал по носу прямо сапогом один – проверить, не прикинулся ли мертвяком. Ох, как хрустнул нос, искры из глаз посыпались, а я ни гугу – лежу, глаза закрыл, не шелохнусь. Он мне по ребрам еще хрясь! Ох, матушки, нутро все треснуло, а я терплю, замаскировался. Так фриц этот не унялся, еще мне по бочинам два раза засадил… сапогами своими. Потом они наконец-то ушли. Я ползком к кабелю, зачистил все, соединил – и к окопам. Весь день под пулями пролежал в поле – так немец жарил, продыху не давал. А по темноте к окопам двинул ползком – думал, кончусь, так больно было. Меня в лазарет отправили, три километра еще пешком прошел. Вроде и не подстрелили меня, а худо, сил нет никаких. Себя не помню, как дошел, в госпитале доктор меня тук-тук по бокам, да как закричит: «Срочно на стол!» Распластали брюхо – оказывается, немецкая скотина мне ребра так сломала, что кости живот внутри распороли. Слово такое мудреное… короче, внутри как в баке – кровища, еще и голова разбита. Провалялся на койке полгода, хотя даже пуля по мне не чиркнула. А поди ж ты… Но ничего, починили, подлатали. Спасибо докторам нашим, не люди – золото. После госпиталя обратно на фронт только отправили. Я и ничего, не жалюсь. Спасибо, что живой. Пока по койкам валялся в госпиталях, все о мальчишке том вспоминаю, о лейтенанте нашем. Вина моя ведь перед ним есть. Вот, думаю,
Мужчина вдруг отмахнулся от нахлынувших на него тяжелых мыслей. Совсем старый воин позабыл, о чем рассказывал, что хотел поведать молодым бойцам.
Он смастерил трясущимися руками еще одну самокрутку, отошел к щели между дверью и стенкой теплушки и принялся жадно затягиваться дымом. Будто дым мог избавить его от тяжелых мыслей.
После его рассказа в вагоне разговоры стихли, ребята тихонько обсуждали сведения, которые им рассказали. Пожилой солдат вернулся на свое место, а потом задремал, как почти все остальные пассажиры теплушки.
У Алексея сон вдруг прошел, он вспомнил своих товарищей по стрелковой роте, где служил два года войны до перевода в СМЕРШ. Их лица, их разговоры во время перерывов между атаками, как спали в землянках плечом к плечу, шли в атаку цепью, прикрывали друг друга во время наступления, согревались от холода и дождя под одной плащ-палаткой. Как можно представить, что этот человек, твой друг и товарищ, вдруг предаст тебя, отправит под пули всю роту, пойдет ради банки тушенки на предательство? А если вдруг кто-то из них попал в плен к фашистам, смог сбежать и оказался бы в фильтрационном лагере… То неужели он, Алексей Савельев, считал бы его немецким предателем и изменником Родины? Как поступить в такой ситуации?
Тяжелые мысли не давали ему уснуть. Младший лейтенант тяжело вздыхал, ворочался с боку на бок, пока глубоко за полночь мерный такт колес не укачал его. Коротко остриженная голова его склонилась на грудь, парень забылся в коротком тревожном сне. Он, как тонкая паутина, опутал его, но то и дело рвался, возвращая контрразведчика в душный вагон с сотней людей.
Спасаясь от тесноты и тяжелого духа, уже перед прибытием пассажиры теплушки приоткрыли двери. Через широкую щель холодный воздух хлынул внутрь. Дышать им было приятно, свежесть утра смешивалась с резким запахом пропитки для шпал, отчего казалось, что война где-то совсем далеко и военные возвращаются на этом составе домой к семьям и любимым.
Неожиданно на повороте состав начал замедлять ход, хотя за деревьями крыши домов едва были видны тонкими черными полосками. Вдруг из леса к теплушкам хлынула толпа людей: солдаты тащили носилки с ранеными; девушки-санинструкторы помогали ходячим пациентам идти, подставляя хрупкие плечи; женщина в черной ватной куртке и белом чепчике с красным крестом подгоняла всех, чтобы быстрее шли к вагонам.
Машинист поезда бежал вдоль состава, выкрикивая с явной тревогой в голосе:
– Всем выйти из вагонов! Конечная остановка! Всем пассажирам покинуть вагоны! Немедленно!
– А что случилось?
– Так до станции не доехали же, товарищ!
– Совсем выходим? С вещами?
Суматоха и гвалт затихли мгновенно, когда воздух разорвал резкий и одновременно тоскливый вой сирены – воздушная тревога!
Когда она оборвалась на несколько секунд, рослая девушка с повязкой санинструктора, чтобы остановить общую суматоху, прокричала хрипло во все горло:
– Товарищи, которые прибыли, срочно покиньте вагоны. Состав не пойдет до станции из-за авианалета! Нам срочно надо погрузить раненых и отправить поезд назад! Помогите нам, пожалуйста! Быстрее, надо всех пациентов посадить в вагоны!
Алексей бросил свой вещмешок под ближайший куст, спрыгнул на землю и кинулся к девушке. Он перехватил с ее плеча на свое плечо руку раненого, который с трудом ковылял на одной ноге, опираясь на самодельный костыль. Вместо второй ноги у него висел обрубок, укутанный в окровавленные бинты.
Санинструктор ловко вынырнула из-под руки искалеченного бойца:
– Во второй вагон, ходячих во второй! Ведите!
Ее застиранный медицинский чепчик зацепился за край ватника на больном и слетел на землю. На свободу вырвался ворох золотистых кудрей, их разметал ветер, словно переливающиеся лучи солнца.