Чужой среди своих 3
Шрифт:
… и очень походят, как по мне, на сектантов.
Роза Моисеевна более благоразумна. Её вполне устроил бы советский строй, но только без репрессий и с возможностью ходить в синагогу, ну и свобод чуть больше, в том числе имущественных. Югославия или ГДР, или скажем, Чехия, видится для неё вполне подходящим вариантом, но важнее всего — доча.
То бишь выдать удачно замуж, можно даже за хорошего гоя, но только чтобы внуки были евреями, и чтобы у них всё было хорошо!
А Мирра… она просто вздыхает, восхищённо глядя на плешивого супруга, и ей в общем-то всё равно
— Зефирку, зефирку возьмите! — мама ловко вклинилась в беседу, перебивая Илью Елисеевича, вошедшего в опасный раж.
— … завещание Ильича…
— Вы попробуйте! — мама чуть не в рот суёт её верному ленинцу, видя, как опасно раскраснелось лицо его оппонента, — И коньячком с лимончиком… ну как?
— Да, спасибо… — запал несколько потерян, и пламенный трибун покорно пережёвывает зефир.
— Так вы говорите, через синагогу можно? — выпытывает отец у Розы Моисеевны, и, пригласив голоса, они обсуждают возможность вывода средств на Запад. Пока — гипотетически…
Все эти разговоры пока такие, теоретические, но говорят об этом, кажется, решительно все! Говорят даже те, кто решительно осуждает, называя желающих покинуть страну — предателями…
… и говорят, что в этом осуждении есть толика зависти.
На Запад пока почти никого не выпускают, и сам факт подачи документов в ОВИР на выезд из социалистического рая, это ЧП, которое ставится на вид и обсуждается, а люди, никак к этому событию не причастные, понижаются в должностях и выкладывают партбилеты на стол…
… но люди об этом говорят, и пусть пока — шёпотом, но всё-таки — не молчат!
[i] Всесоюзное управление по охране авторских прав(ВУОАП) занималось вопросами авторских прав в Советском Союзе «при издании, публичном исполнении, механической записи и всяком ином виде использования литературных, драматических и музыкальных произведений…»
[ii] Грубости и угрозы фельдшера — не личный опыт автора (хотя припомнить могу многое), а почёрпнуто из мемуаров и художественной литературы, написанной самими медиками.
[iii] Даже сторонники Ульянова пеняли ему на диктаторские замашки и совершенную нетерпимость любого политического инакомыслия.
Глава 7
Горячка
— Н-да… — протянул похмельный мастер, взяв справку из «Скорой» и медленно пробороздил её красноватыми с перепоя глазами, — Ладно! Передам, ступай! Хотя погоди… что там сказали, надолго это?
Он вопрошающе уставился на меня с печальным видом, напоминая пожилого, усталого бассет-хаунда. Да и вся обстановка в кабинете, который он делит ещё с несколькими мелкими начальниками, отсутствующими в настоящее время, такая же усталая и печальная, навевающая тоску и напоминающая не то дрянной ломбард где-то в безнадёжной глубинке, не то давно заброшенную кладовку, которую начали было приводить в порядок, но бросили на полпути.
Пол, недавно покрашенный, но уже ободранный от постоянного передвижения столов, сдвигаемых при совещаниях или тогда,
Стулья все как один пожившие, из разных гарнитуров, каждый со своим характером, ревматичные колченогие инвалиды.
Стен крашены на высоту человеческого роста синей краской с вкраплениями разной мелкой дряни, а дальше — белёные, пыльные… и разумеется, наглядная агитация, грамоты, графики, вымпелы, таблицы и схемы, половина из которых, скорее всего, давно устарела, а может быть, изначально не имела никакого отношения к Трёхгорке.
Общее впечатление бедности, обветшалости и наплевательства… а ведь это Москва, одна из ведущих фабрик страны! Если же вспомнить станки конца девятнадцатого века, составляющие основу производственных мощностей, становится совсем грустно.
Какое там спасение СССР, какая перезагрузка и перестройка… Вот она, вся суть страны — обветшалая комната со старой разносортной мебелью, с покрывшимися пылью лозунгами и вымпелами, и похмельный начальник, выполняющий свои обязанности чёрт те как.
— Недели две точно, а потом, скорее всего, ещё столько же лёгкий труд, — отвечаю с печальным вздохом, стараясь выкинуть из головы несоответствующие моменту мысли, — и это в лучшем случае.
— Да тьфу ты… — начальство ничуть не фигурально сплюнуло в кадку с большим, разлапистым, но изрядно потрёпанным фикусом ветеранского вида, привыкшему ко всякому обращению, — одно к одному всё! Грипп, да скользота эта чёртова… работать некому, а тут ещё и ты со своей гитарой!
Виновато развожу руками и выскакиваю из кабинета, тут же врезавшись в профорга.
— О! Савелов! — нешуточно обрадовался тот, — Ты-то мне и нужен!
Не слушая ничего, он потащил меня в кабинет, схватив за больную руку.
— Саныч! Да мать твою! — вырвалось у меня.
— Ты у меня… — с угрожающим видом развернулся мужчина, выпятив редкозубую челюсть, и тут споткнулся глазами и выставленную вперёд забинтованную руку.
— Ах ты ж чёрт, — раздосадовано сказал он, поджимая губы, — вот незадача! Но ты это… с такими словами, да на старших?! Другой не посмотрит, и уши накрутит!
За каким-то чёртом затащив меня в кабинет, он долго и нудно сверлил мне мозг, выясняя, что именно я могу сделать для завода, пока бездельничаю на больничном? Ведь я же комсомолец… ах нет? А почему, к слову?
Комсомольская тема надоела мне так, что просто сил нет! Но я, не желая вступать ни в комсомол, ни в говно, упорно перевожу разговоры на личный конфликт с комсоргом, и, действительно, успел несколько раз показательно поскандалить с ним на публике.
— … щепу вытащили, — ною в ответ, не желая принимать на себя никаких обязательств и упорно не понимая разговоров о том, что я же советский человек, и вот в войну…
Это, к слову, тоже надоело, но всевозможные замполиты, как бы они не назывались, очень любят нажимать на такое. А ещё, пусть несколько реже — на давным-давно окончившуюся Гражданскую, военный коммунизм первых лет, и угнетённое положение пролетариата при царизме.