Чужой
Шрифт:
— А сколько у тебя тех тенге, которые ты видела со стороны? Ты ведь знаешь, что бесплатно рабов не дают.
— Правда? — женщина вдруг разрыдалась и посмотрела на пленного мальчика полными слез глазами. — Этот бедняжка так похож на моего Овезгельды джана. Как две половинки одного яблока.
— Ты что, хочешь усыновить его? — смягчившийся от слез старухи тихо спросил Сахыт пальван.
Старуха, вообще не услышав вопроса, продолжила как ни в чем не бывало:
— Очень он похож на Овезгельды джана. Он тоже был черненьким, как этот. И таким же худеньким. Единственное, я не понимаю его языка… Но мне и не нужен его язык. Сколько отпущено судьбой, хоть поухаживаю за ним. Останется у меня — значит, Бог миловал меня. А нет, пусть он будет
Кто-то из стоящих рядом что-то шепнул на ухо Сахыт пальвану.
— Хорошо! — кивнул ему пальван и обратиился к старухе. — Забирай мальчика. Не нужны твои тенге.
— Я же сказала, что у меня нет тенге.
— И я о том же говорю! — Сахыт пальван махнул рукой. — Забирай, говорю, мальчишку!
Маленький гаджар, так и не понявший, что тут происходит, снова ушел вместе со старухой.
И хотя мальчик перс уходил из рабства в рабство, Блоквил проводил его радостным взглядом…
В Хангечене, где сегодня вместо скота торговали людьми, торги были в разгаре. Здесь, как и прежде, было шумно и многолюдно, продавцы и покупатели вошли в азарт и испытывали от этого эйфорию. Глашатаи, прежде надрывавшие глотки, чтобы сообщить о потере или находке, теперь сообщали, у какого аксакала какой имеется раб, называли его цену. Большинство покупателей составляли хивинские и бухарские купцы.
Зная о желании туркмен поскорее избавиться от лишних ртов — пленников, купцы предлагали за них цену в десятки, а то и сотню раз меньшую, чем давали на базарах Бухары и Хивы. Ну а туркмены, не особо упорствуя, отдавали их за предложенную цену. В том месте Хангечена, где обычно держали связанным купленный скот, сегодня купцы оставляли под охраной купленных рабов, связав их по двое-трое, и стремглав неслись обратно. Они занимались тем, что за бесценок скупали людские судьбы, чтобы затем продать их подороже. Сейчас для них не существовало ни совести, ни каких-то иных качеств добропорядочного человека. Они даже не задумывались над тем, что и рабы, и нерабы в конечном счете смертны. Их сознание отравлено деньгами. Деньги для них были все — и совесть, и честь, и достоинство. Им казалось, что они, когда придет их час, смогут и смерть подкупить деньгами. И поэтому радовались, как дети, если им удавалось вместо одного раба купить двух, вместо двух — трех и так далее. Радовались возможности купить на скотном дворе человека.
Купленный люд, как и купленный скот, превращался в безмолвный товар. Но самое страшное было в другом: купленный скот не очень-то понимал, что с ним происходит, и ему было все равно, из рук какого хозяина кормиться. Главное, чтобы ему давали воду, когда он захочет пить, и корм, если он проголодается. Скотине безразлично, в какой стране жить, в каком дворе, у какого хозяина. На то она и бестолковая скотина. Оттого и страшен нынешний Мервский базар, что заставляет задумываться обо всем этом. Для человека Родина не там, где его накормят досыта, человек считает Родиной свою землю, даже если он на ней живет впроголодь и ходит в лохмотьях. Для настоящего человека не богатство становится Родиной, для него Родина — его главное богатство.
Вдруг шум на рынке Хангечена, впервые ставшего такой большой ареной работорговли, резко стих. Блоквил заметил, как туркмены и купцы старательно раздвигают по сторонам своих рабов — выставленных на продажу и уже купленных. Просторный Хангечен превратился в узкую тропинку с двумя людскими стенами по бокам.
С жадностью и любопытством наблюдая за всем происходящим на базаре, Блоквил догадался, что сюда прибыло какое-то высокопоставленное лицо.
Вскоре в том месте, где человеческая стена делает поворот, появилось пять-шесть нарядных всадников. Впереди всех, сидя прямо, словно приклеенный к седлу, на белом коне ехал широкоплечий суровый человек. Кто-то громко выкрикнул, чтобы услышали все:
— Говшут хан едет!
Еще до начала Мервской войны имя Говшут хана было широко известно всем гаджарам, начиная от полководцев и кончая
Говшут хан и сопровождающие его лица остановили коней в десяти-пятнадцати шагах от того места, где стоял Блоквил. Француз расстроился. Во-первых, ему хотелось поближе рассмотреть полководца, сумевшего провести с гаджарами “собачью войну” и добиться уму непостижимой победы. А во-вторых, тоненькая надежда, зародившаяся в душе с появлением хана, толкала его на сближение с ханом, вызывая желание оказаться в поле его зрения. Блоквил надеялся, что туркменский хан обязательно обратит внимание на необычного пленника, совсем не похожего на остальных. Ведь все же знают, что среди тысяч пленных в Хангечене есть один француз. Может, об этом прослышал и главный хан. Может… “Истории известен случай, когда в стране, где не разрешалось носить длинные бороды, одного бородатого иностранца обрили, разразился международный скандал и началась война между двумя государствами, которая привела к тысячам человеческих жертв. Кто знает, может, одного вгляда Говшут хана будет достаточно, чтобы и меня освободили из плена. Может, появление главного хана на рынке рабов станет толчком для моего освобождения…” Размечтавшийся Блоквил стал потихоньку пробираться поближе в Говшут хану.
И хотя для всех осталось тайной, с какой целью хан посетил или еще посетит другие уголки Хангечена, но вот для чего он прибыл сюда, где собралось больше всего решительных текинских аксакалов, стало ясно уже через несколько минут.
Расступившиеся люди образовали небольшую площадку в том месте, где остановился хан. И туда же два энергичных молодых человека привели какого-то человека со связанными за спиной руками. Это был Гарамурт.
— Этот человек был задержан возле кладбища Сейитнасыр, — отчитался перед Сахыт пальваном появившийся за спинами тех двоих благообразный яшули.
— В чем его вина? — сразу же спросил Сахыт пальван.
— Он украл трофеи с одного верблюда и удирал…
Поскольку все это слушал и главный хан, к тому же Сахыт пальван был человеком дотошным, поэтому задал еще один вопрос:
— Что было в тех верблюжьих тюках?
Яшули, готовый к такому вопросу, подняв лицо, словно читая по бумажке, свисающей с неба, начал быстро перечислять:
— Один тюк сукна, два шелковых одеяла, два кинжала с серебряными рукоятями, одно капсюльное ружье…
В Мервской войне туркменам от гаджаров перепало много трофеев. И хотя еще не был проведен окончательный учет всего добытого, но даже ее одна треть — это гораздо больше, чем добывают туркмены ежегодными разбойничьими налетами. На сегодняшний день у них скопились сотни кинжалов с ручками из слоновой кости, тысячи стрел, сотни кремниевых и капсюльных ружей, двухствольные французские пистолеты, забрала, кольчуги, старинных ружей — шемхалов, тридцать три желтые пушки, несколько мортир… Кроме того, не поддаются подсчету шелковые одежды, украшенные золотом и шитьем, атласные и шелковые ткани, одеяла и подушки из шелковой парчи, военная форма, пошитая из сукна. Атласные и шелковые шатры, священные книги в кожаных переплетах, инскрустированных позолотой, тысячи коней, верблюдов, ослов, мулов…