Чужую ниву жала (Буймир - 1)

Гордиенко Константин Алексеевич

Урядник Чуб снова сердится, топает ногой, хлопает по голенищу саблей, кричит:

– Напускаешь тумана!

Топает и стражник Непряха:

– Не морочь!

Дед Ивко со своей стороны подает слово. Пусть рассудят. Мы люди темные. Мало ли среди нас ходит людей с "волчьими билетами". Может быть, кто-нибудь и пел, может быть, кто-нибудь и сказал. Удержишь ли все в голове? Память - как бочка без дна. Мы люди темные. Ничего не знаем. Порт-Артур взяли? Что мы знаем? В Харькове, в Сумах бастуют? Слухи всякие ходят. Еще не то будет. Еще взойдет солнце...

Урядника жаром обдало, душно стало в этой хате. Забили, заморочили ему голову.

Что за люди, что за разговоры - не добьешься толку. Ушел урядник из хаты и унес неутешительные мысли о странной беспутной семье. Рад, что вырвался из хаты, избавился от этих нестерпимых людей. А тут еще Захар вяжется, провожает до ворот, не отстает, выведывает:

– А что? Может, это какая-то политика?

Урядник и слушать не стал - махнул рукой на докучливого хозяина. И стражник Непряха накричал на Захара, чтобы не цеплялся как репейник, - вот ведь пристал! Как громом прошиб Захара, объявив ему:

– Твоя личность начальству не наравится! Вот оно что!

Захар никак не опомнится, разводит руками: почто такая немилость?

Недоумок этот Захар, решил урядник.

Какой же недалекий человек этот Захар!

13

– Накуковала мне кукушка: и голодная, и без денег...

Татьяна поставила ведро на лавку, вытерла полотняным рукавом взмокший лоб. В закопченную хату повеяло свежим утром, ворвался весенний гомон. Татьяна жаловалась - кукушка птица вещая, прошлый год закуковала поле, хлеб не уродил, дал бы бог, чтобы и в этом году чего-нибудь не сталось плохого. Пробились свежие травы, наливались соком деревья, распустилась пышная верба.

– А как там о манифесте, не слышно?

У ворот грелись на солнце бороды, выспрашивали Павла, который брел по улице с угрюмыми мыслями. Куда податься? Широкий свет манит. Податься ли на заработки или снова зарыться в землю? Хоть бы он был научен плотницкому делу. Пойти с весны гнать деготь, на дегтярное производство, прогнать тоску из сердца? Пристать к берестянщикам или пойти сплавлять лес по Днепру? Или, может, выжигать кирпичи, бить камень?.. Кругом неохватные просторы, и не знаешь, куда деваться, где заработать на прожитье. Орина упрашивает подождать - пойдут они вместе весной в далекую экономию, но разве в экономии скопишь на хозяйство? В поисках заработка отважные люди пускаются с торбой за плечами в далекие пути, смелые, как птицы, они снаряжаются на лучшие земли искать счастья. Так не пристать ли к ним и Павлу? Каждую весну одни и те же думы, одни и те же заботы - куда приткнешься без ремесла? Давно нет вестей от Нарожного, и это тревожило он всегда вносил просвет и надежду в души. Покинуть село в эти неспокойные дни, - но как бы не было упреков от Нарожного... А тут еще угрожающий царский указ. Павло знает, он несет сумятицу на село, вечно живущее в тумане ожиданий и надежды.

С Дальнего Востока в деревню приходили вести, расписанные, размалеванные солдатские открытки ходили по рукам, поражая легковерных. Сам царь в простой одежде, положив молодому солдатику руку на плечо, дарит ему красное яичко. Под райским деревом сошлись солдаты в полукруг и играют крашеными яйцами. Другие стоят навытяжку перед пасхальным столом с питьем и яствами - ждут, когда придет минута, чтобы разговеться. Возле офицер христосуется с солдатом. Весело на Востоке. А на обороте бесхитростно рассказано о том, что нарисовано-то хорошо, да горькое наше подневольное житье... Было над чем задуматься.

Теперь нередко можно увидеть и солдатский мундир за плугом - ветер мотает пустой рукав. На ярмарке черные фуражки выделялись среди

брылей. Солдаты возвращались с войны искалеченные, увечные, не очень разговорчивые, а когда приходили в себя, разносили ненависть ко всему, что называется паном, министром, генералом, и некоторые даже безбоязненно проклинали прогнивший царский строй, предсказывали, что скоро полетят короны. Таким был кривой Охрим. Старая мать Жалийка била в церкви поклоны за сына, что вернулся живым. С волнующей вестью она прибежала к людям. В поле сын работать не сможет, там и нивки-то клочок, он сладил в саду навес и купил кувалду - когда-то в кузнице экономии работал, будет теперь чинить плуги, возы.

Староста метался по селу, созывал людей на работы - никто нейдет, слушать не хотят. Раньше кто бы осмелился не подчиниться? А теперь не допросишься, не домолишься. Он встретил Павла и укоризненно выложил ему свою жалобу: вот до чего довели эти прокламации да ораторы - распустились люди. На что Павло, никак не сочувствуя, ответил: "Станут люди среди помещичьих полей исправлять дороги! Пусть Харитоненко их поправляет, нанимает рабочую силу". Померкла бляха на груди старосты. Увидев на улице толпу - это были самые богатые хозяева, - Лука Евсеевич нерешительно обратился:

– Люди добрые, когда же будем пахать общественные земли?.. Исправлять дороги?.. Плотину гатить? Вода проточила, прорыла.

Все уклонялись, увертывались, а Мамай даже пристыдил старосту всенародно:

– Что же, ты не знаешь, что ли, сколько у меня поля? Что я, в магазине хлеб беру взаймы?

Как пришла весна, Мамай потерял сон и покой. С самого рассвета Остап Герасимович если не в поле, то на току толчется с граблями, покрикивает на батрака Тимофея Заброду, на девушек, что ровняют грядки, косит глазом на осину - аист прилетел, чтоб ему пусто было, ладит гнездо на осине, буря-то сломала верхушку осины. Кто только не зарится на его добро! По меже протоптали тропинку - то бы трава выросла, скотинку бы выпустил, так нет же, вытоптали, чтоб у них ноги отвалились. Все крадут у Мамая, растаскивают, объедают. Нет сил смотреть, как батрак Тимофей Заброда натрет чесноком хлеб и жадно рвет волчьими зубами, как девушки-поденщицы работают ложками, хлебают кипяток. Мамай хмурым взглядом следит, как исчезают галушки в их голодных пастях. Странно блестят его глаза, морщится лоб, багровеет сытое лицо, и он, пораскинувши умом, изрекает:

– Вот кабы не ел, сколько бы добра приобрел, а то все еда уносит!

Такие мысли могут привести человека в отчаяние, а тут еще батрак Тимофей Заброда - теперь приходится остерегаться собственного наймита. Дотемна на гумне молотили, и непонятно, как это слетело у цепа било, треснуло Мамая по голове, - вот и гадай, ненароком или умышленно. До сих пор тошно.

– А как там, о манифесте ничего не слыхать?
– окликнул со своего двора Иван Чумак задумчиво бредущего Павла.

От неожиданности Павло остановился.

– Слышно.

Может быть, не было подходящего случая, но Чумак никогда не обращался к Павлу - какие могут быть дела между хозяином и парубком? А теперь Чумак подошел к воротам и, видно, не прочь завести разговор. Павло снял брыль, и Чумак, кивнув на его приветствие, даже просиял - дождался-таки царской милости, никто так не надеялся на нее, как Чумак. Щедрый и разговорчивый сегодня, он гостеприимно протянул свой кисет Павлу.

По случаю воскресного дня подошли другие - кривой Охрим, Грицко попыхивали люльками и с нетерпением ожидали. Уж зря Чумак не станет разговаривать с Павлом.