Цилиндр без кролика
Шрифт:
– На полигон отправляете?
Всю накопившуюся ярость Ревницкий тут же перенаправил на себя, болтуна, поскольку покорно ответил:
– Да, на полигон… А вы?
Слава Богу, что любопытным оказался не шпион:
– Извините, забыл представиться! Я Алексей Дарнов, буду у вас в КБ, в отделе №2 с понедельника.
– Ревницкий, Михаил.
– А почему верхняя часть не герметична? – не унимался этот самый Дарнов.
– Извините, Алексей, но обсуждать… – все-таки осадил Ревницкий соглядатая.
– Понимаю, понимаю, но все же интересно, не мог удержаться.
Новый знакомый тут же на месте перечеркнул первое неблагоприятное о себе впечатление и сразу же понравился Михаилу, когда выдал, почесав затылок:
– Ну и как – сильно бабахнет в случае
– Еще бы! А как же! – засмеялся Ревницкий.
Только когда они раззнакомились, стали часто захаживать друг к другу в гости, чему способствовало и то, что они стали соседями, Ревницкий понял, что Дарнов не был по характеру таким уж улыбчивым простачком, а просто так беззастенчиво и сильно любил свою работу, отдавался ей полностью и не очень-то обращал внимания на кривые взгляды.
Через несколько недель, которые Дарновы провели в общежитии, им выделили квартиру в такой близости от Ревницких, что это сперва, конечно же, показалось невероятным совпадением, но в то же время не стоит забывать, что служебного жилья было столь мало, всего с полдесятка двухэтажных «хрущёвок», выстроившихся в ряд на единственной улице, что, даже если бы и освободилась другая квартира, то Дарновы оказались бы не столь далеко от Ревницких, например, в соседнем доме, всего в двадцати метрах.
Когда Ревницкие помогали Дарновым с переездом, то жены, Анна и Елена, очень быстро нашли общий языки и сдружились, но не столько быстро, как дети, Марина, дочка Михаила Ревницкого, и Юра, сын Алексея Дарнова, тем одной минуты хватило, чтобы начать хвастаться друг перед другом своими игрушками, а потом носиться по двору, как угорелым, пока родители выгружали вещи из грузовичка и заносили на второй этаж.
Уже тогда ставить на стол было нечего, и из-за разреженности блюд на столе так явственно бросались в глаза даже самые маленькие застарелые пятна на скатерти, но невидимая рука плановой экономики подвигала яства к краю так медленно, месяц за месяцем, прежде чем убирала окончательно, сначала продукты пропадали медленно с полок, становились «быстро разбираемыми», потом дефицитом и продавались только из-под полы, а потом исключительно импортными, что с этим смиренно свыкались. Через много лет ничего не значащие в тот момент полуголодные посиделки станут вспоминаться с ностальгией об ушедших навсегда самых счастливых временах. За столом было шумно и весело, друг друга перебивали, смеялись, пели песни, расспрашивали новоселов.
Особенно все было интересно Елене:
– Миша мне сказал, что вы в КБ у нас будете работать? А, правда, что вас к нам из «почтового ящика» перевели? Аня, а вы по специальности медик, не так ли? – попросив, несмотря на возражения Михаила, вытянуть еще одну бутылку из серванта, она накинулась на них и вовсе с двойным усердием: – Как вам первый месяц в «Шкале»? Что скажите про наш Двухозерск, неплохой городок, не правда ли? А я вот еще что у вас не спросила…
Под конец скромного застолья в честь новоселья, когда детей уже услали спать, новый сосед вдруг открылся с неожиданной стороны и внезапно, ничуть не стесняясь, что знает Михаила и Елену Ревницких без году неделя, стал рассказывать анекдоты, которые большинство и среди своего проверенного круга друзей, если бы и решились, то только полушепотом и на ухо травить, хоть и времена, казалось, давно уже наступили не людоедские.
IV
Раскованность и непринужденность Дарнова бросались в глаза, окружающие принимали его поведение за неординарное, даже вызывающее, а он был всего лишь естественным и непринужденным, был самим собой во всем и всегда. Ревницкий поражался, как его новый друг и коллега неустанно всем интересовался, был таким активным и, самое важное, свободным тогда, когда свободы как бы и не существовало, когда все было регламентировано и подчинено плотно сдвинутым рядам с красными значками на лацканах, взгромоздившихся на миниатюрную пирамиду с саркофагом внутри, а над ними развевалось на флагштоке знамя, так напоминающее льющуюся в голубые небеса кровь.
У Ревницкого всегда был страх перед начальством,
А вот Дарнов, даже невзирая на возможный выговор, окрик, не отводил глаз во время доклада, отчаянно сопротивлялся бумагомаранию, предписаниям, так часто ставил в тупик своими непосредственными почти детскими вопросами: «Почему? Зачем это нужно?» – а затем ждал логичного объяснения от руководителей, не принимая никогда завуалированные ответы и настоятельные советы не соваться.
Ревницкому и в голову не могло прийти, что для Дарнова все эти лучащиеся портреты бородачей в профиль, висевшие на всех стенах, пухлые тома с их биографиями-житиями, с учением по диалектическому материализму, распиханные по всем полкам, были взаправду, живым ориентиром, или и вовсе истиной в последней инстанции. А ведь, похоже, так и было, и Дарнов был членом партии не из-за карьерных соображений, отнюдь, а сделал это как взвешенный и ответственный шаг.
Неужели Дарнову нравилось жить так, как они жили? Когда страна была комом из людей, слипшихся, как подтаявший снег, и этот ком катался по громадному красному стенду, наклоняющемуся то в одну, то в другую сторону, а границы этого игрового поля терялись вдали, настолько оно было обширно, подобно материку, материку красного цвета. Этой просторностью нельзя было воспользоваться, чтобы убежать и спрятаться, едва ты отдалялся, как ком катился на тебя, сметал, откидывал, а потом всасывал в себя. Если ты посмел оттолкнуть ближних, создать для себя некий пузырь вольготности и свободы, то подвергал опасности всю конструкцию, ведь в ней будет слабина, неплотность. Не отстраняйся, а прижимайся, поддавливай! Как шептались, едва раздвигая притиснутые челюсти, те, кто был внутри, ближе к ядру: ком из людей – это такая игра на время, требуется как можно дольше так кататься, не распадаться, биться о преграды и расширять пределы игрового поля. Но вот зачем? Неужели потом все люди смогут разжать руки и отлепиться? Вряд ли, тогда, скорее всего, уже все человечество и еще сильнее сольется в одно целое. Но всему этому не суждено было воплотиться, люди просто сгнили бы заживо под свинцовыми тучами, что нависали и не двигались над красным материком, если бы новая жизнь в новом мире с новыми людьми не вступила в свои права. Наступила внезапно, всеохватно.
Еще только что всё было отсталым, устарелым, закоснелым, но едва наметилась трещина в картине мира, как сквозь нее хлынули новые времена, новая реальность, новые предметы; и новизна залила все вокруг. Старое исчезало, даже не уступая место надвигающемуся новому, а заранее, в предчувствии сменщика пропадало. Не обходилось без связанных с этим и некоторых эксцессов, так прилавки магазинов начисто опустели, а импортные продукты еще не успели не то чтобы довезти, а даже отгрузить с заокеанских складов и привезти кораблями-сухогрузами в порты. Но без подобных крайностей и переборов вряд ли могло обойтись при стремительном темпе перемен. Привыкнуть к такому тяжело, невозможно, но в то же время теперь становилась очевидна одна простая истина, которую Ревницкий начал внезапно понимать, что все вокруг неизменно и одинаково не должно было быть, что перемены – это неотъемлемая часть времени.
Стал расползаться красный материк на отдельные национальные тектонические плиты, между плитами прочерчивались границы, на стыках крошились не только промышленные цепочки, но и человеческие связи, даже если не проходили они поверх тех кромок. Оказалось, что такие важные и нужные люди, как военные, инженеры и ученые, вдруг перестали быть необходимыми, на них больше не взваливали ответственность за судьбу страны, даже более того совсем не рассчитывали, с них не требовали более отчета и предоставили самим себе. Невиданная и не представляемая еще до недавнего вещь.