Цилиндр без кролика
Шрифт:
Дальше ехали быстро, бампер к бамперу, нарушая и рискуя, обгоняя фуры на подъемах, стремясь на смеркающийся восток, больше приходилось скакать, а не ехать по крошащимся под колесами дорогам. Но темень пришла не оттуда, откуда ждали. Север затянуло, в приоткрытое окно ворвался ветер, и в черном брюхе, что навалилось на осенние золотистые луга, полыхнуло, словно терпение закончилось, и тогда за ними побежала тысяченожка на тоненьких хрупких прозрачных палочках, вмиг нагнала и, не разбирая, на что наступает, затоптала, приплясывая по крыше, стеклам, багажнику, капоту. Все замигали: обзор был не дальше, чем скребущийся по ручью на лобовом стекле дворник, но Кирилл в ведущей машине протянул за собой колонну еще километров десять, а потом свернул на обочину. Никто не вышел из своей машины, хоть переговорить и нужно было. Все сидели, уставившись, как до блеска моются автомобили. А через полчаса обсуждать было уже нечего. Небо прояснилось, и один за одним завели двигатели. Прежнюю скорость уже не наберешь, из-под колес разлетались брызги, на скользком полотне даже проверенные тормоза не
Прежде, чем их атаковали, противники заняли позиции. Постоянно преследовала их только одна машина. Тащилась внаглую в ста метрах, подстроившись под скорость. В это время впереди начали скапливаться другие, они по одиночке обгоняли и отрывались от колонны на пару километров. Когда огни очередного села потонули в уже густом вечернем сумраке, то завязалась схватка. Поравнявшись с Ревницким, один из преследователей опустил окно и нарочито лениво помахал пистолетом в руке, вальяжно через поток мчащегося между двумя машинами воздуха крикнул: «Паркуйся, братан!» Ревницкий ответил тем, что вдавил педаль газа в пол. То же самое сделали и остальные. Словно натравливая прирученного зверя на поводке, визави резко вильнули в бок машины Ревницкого, но он не повелся, а кого-то таким маневром смогли подрезать и выпихнуть на обочину. Потом начались хлопки в воздухе, когда и это не подействовало, то натравили на колеса железных насекомых, они отскакивали от асфальта прямо в днище. Еще одна попытка и попадет, Ревницкий рискнул, дернул руль, и о ветровое стекло звякнул металл, а потом пистолет загрохотал по дороге. Только тогда он повернулся и посмотрел в глаза врагу, тот, матерясь от боли, махал раненой рукой. К этому времени от колонны осталась половина машин, перед Ревницким ехал только Кирилл. Словно чиркнув пару раз зажигалкой, но так и не прикурив, он отделался от машины, что увязалась за ним. Хруст совсем рядом заставил снова сконцентрироваться на своем теперь уже безоружном противнике, тот в отчаянии и озлобленный из-за уроненного пистолета выпрыгнул из темного салона, буквально сев на свою дверь, и дотянулся до зеркала заднего вида битой, буквально раскрошив его. Ревницкий нашел кнопку открытия стекла рядом с собой и нажал. Преследователь с ехидной улыбкой, наверное, ждал капитуляции, мольбы о пощаде, но в него полетело тяжелое, но короткое копье. Уклонившись от летящего сюрприза, парень с битой позволил монтировке воткнуться в голову водителя. Лучшим исходом было бы подставиться, получить в щеку, потерять от монтировки пару зубов, но спасти обоих, не допустить того, чтобы машина резко вильнула и перевернулась, но за долю секунды подсчитать такую арифметику будущего ущерба не способен никто. Чтобы увидеть свою победу, Ревницкому пришлось повернуться, на месте бокового зеркала ведь торчали осколки. «Ого-о! Ух ты ж ё…» – не сдержался он и выматерился.
Ночь, скорость, гудящие машины впереди и сзади, крики радости. Как долго с ним не случалось что-нибудь такое же увлекательное, такое же настоящее? А может, никогда не случалось? Была когда-то драка на школьном дворе из-за девчонки в старших классах – но разве с этим можно сравнивать? Колотилось сердце, он не мог надышаться ночной свежестью, что обдувала его через опущенное окно. В голове вертелась какая-то глупость, юношеский романтизм. Он, инженер с высшим образованием, столько лет проваландавшийся в скучных цехах, проорал: «Есть! Вышло! Получилось! Как же круто… как же я крут!» – и был рад этому, ему хотелось со всей силы разбить еще кому-нибудь улыбочку своим кулаком, что до сих пор был сжат так, что костяшки побелели, а ногти, похоже, до крови впились в ладони. «А почему бы и нет? Почему бы и нет?» И он сам себе ничего не смог возразить.
Толстая пачка денег в кармане. Толстенная. К тому же не какие-то там рубли. С ним рассчитались и дали невообразимо огромную сумму, Кирилл хлопал его по плечу перед всеми и повторял: «Зверь, просто зверь! Видели, он, как Айвенго, метнул, значит и…ба-бах!» Неужто и зверь, неужели я действительно зверь, думал про себя Михаил? А что если и так? И что же? Главное, что теперь-то все будет хорошо! Даже отлично! Он от непривычки, что у него столько денег, не мог к тому же управиться и с непривычно длинными купюрами долларов. Они словно пытались уползти, выскользнуть, он доставал их из кармана, держал, взвешивал на ладони, пытался убедиться, что они не испарились. Думал, как же ему достать их, как показать им дома? Вытянуть из кармана и сначала похвастаться, развернуть веером? Или просто протянуть? Купюры мялись, сбивались в кучу от его репетиций, попыток. Из ровной стопки, сложенной вдвое, они стали комком, который не влезал в карман, пришлось разделить и распихать по двум, а потом и трем карманам. Вот теперь-то все будет замечательно. По пути домой он начал тратить. Стучал в окошко киосков, что были повсюду, будил продавцов, а потом долго не мог придумать, что же купить, что дома нужно – а дома ведь ничего нет. Самых обычных продуктов нет: ни круп, ни подсолнечного масла, ни овощей, ни сахара. Все и не купишь. Он терялся и покупал совершенную глупость: какую-то дорогущую шоколадку, шампунь, который видел с утра до вечера в рекламе по телевизору, леденец на полочке, плеер с наушниками. Чтобы не тащиться с огромными сумками чего-то простого, обыденного, он покупал признаки роскоши и достатка, то, что сразу вызовет восторг, как он думал. Не из-за килограмма картошки и пачки макарон он ведь рисковал жизнью? Надо чтоб жена и дочь сразу обрадовались, были удивлены, ошарашены!
В темной кухне он поскользнулся на чем-то, левая нога поехала вперед, словно под ней были колесики роликов. Чтобы не протаранить головой окно, он схватился
За окном повалил снег, летел и летел с неба и наводил ужас на всех бездомных, а всем, кто приник дома к окошку, заронял в сердце особую радость, без слов по-особому давал понять, что такое домашний уют. В трубе завывал ветер, стрекотали ходики на стене, бессильно с ленцой тянут-потянут, но вытянуть не могут повисшую на растянувшейся почти до стола цепочке гирьку.
Он решил оставить их вдвоем радоваться, наслаждаться угощениями. Так, ему казалось, будет лучше, чем они будут смотреть на его скучное лицо, пока он молчаливо вспоминает даже не то, что увидел, а то, чего не увидел – брызги крови, гримасу боли, вылезающих из перевернутой машины раненых, тормошащих умершего. Если бы он смог рассказать жене, то разве смогла бы она взять эти деньги на столе, придавленные картошкой?
Ему нужно время в эти первые часы осознания разобраться в одиночку со всем произошедшим, с тем, как отныне все изменилось и что же дальше будет, кем в одночасье он стал. Он надеялся тогда, что справится постепенно, сможет как-то разделить, выделить место внутри себя для холодных ночей на трассе, увиденных через зеркало заднего вида, когда он все время пялится туда, откуда приехал, ведь оттуда за ним начнется преследование, и для часов на кухне, проведенных под абажуром в семейном кругу, под шуршание оберток и радостных вздохов жены и дочери. Не согласиться гонять машины он уже, вряд ли, смог бы. Но что-то в себе изменить, приспособиться для двойной жизни – почему бы и нет? Кто сказал, что это невозможно?
– Миша, ты? – донеслось из спальни.
Он звякнул ложечкой для обуви, снимая ее с двери, а может чем-то и раньше разбудил.
– Да. Деньги на столе.
– Который час? – она еще не встала, едва открыла глаза, надо было торопиться, чтобы не пришлось смотреть в них.
– Не знаю.
– Почему не ложишься спать?
– Ты услышала, что деньги я оставил на столе?
С трудом выдавила из себя «да».
– Ты куда?
Щелчок заржавевшего замка. Куплю сегодня же новый с толстенным засовом, который, открываясь, будет будить соседей.
– Ненадолго я. Покурю и …
Закрыв за собой, Ревницкий закурил в подъезде и сбежал по лестнице. Лицо и сигарета стали сразу мокрые, метель швырнула пухом в него и ослепила, едва он высунулся. Первый снегопад. Еще недавно, замерзая на скамейке и не возвращаясь домой, он, кутаясь и дыша на озябшие руки, только и думал, что о снеге, что же будет, когда пойдет первый настоящий снег, как он усидит? Он еще долго перетаптывался и смотрел из-под козырька подъезда на непогоду. Надо было решиться. И он сделал этот шаг. Но прежде вместо валявшейся дома, теперь ненужной даже в морозы меховой шапки, он, ловким движением зацепив свой затылок, словно небрежно выловив свою голову сачком из прежней навсегда утекшей речки, надел купленную новенькую бейсболку с огромными буквами логотипа на английском и вышел под снегопад. Решать все свои внутренние борения и конфликты Ревницкий принялся нехитрым и давно известным способом. Он запил.
VII
Черное озерцо на дне одноразового стаканчика каждый раз, когда мимо придорожного кафе проносилась очередная фура, заходилось штормом, вздымались миниатюрные волны, бились безуспешно о тонкие стенки, а потом снова замирала идеальная гладь и снова превращалась в черное зеркало, словно через дверной глазок смотришь в вечную ночь и видишь там себя. Черт, откуда я там, я же пока еще здесь, живой? Ревницкий смял стаканчик и швырнул в урну под столиком. Едва он вышел из-под навеса, как наверху что-то случилось, с неба, весь день затянутого облаками, вдруг пробился луч, один, второй, потом из-за края отодвигаемого сероватого занавеса выкатился оранжевый диск, Ревницкий резко поднял голову и ему на лицо начал срываться первый снег. В январе! Первый снег этой зимы пошел только в январе.