Цирк "Гладиатор"
Шрифт:
— Валерьян–от Палыч? — удивился Никита. — На вас? Нисколько. Наоборот — нахваливает.
Верзилину стало неловко за свой вопрос, и он объяснил ученику:
— Мы тут с ним немножко повздорили. Он ругает меня за то, что мы с тобой тренироваться перестали.
Никита усмехнулся (как будто он был старший, а не Верзилин) и сказал:
— Да я ведь и сам не маленький: научился уж теперь заниматься–то.
И, словно стараясь успокоить учителя, взял из угла привязанную на полотенце двухпудовку, уселся на стул, повесил гирю на шею и начал упражнение.
Потом,
— А мне Валерьян Палыч книжку подарил. Про древних греков…
Верзилин взял яркую детскую книжку, спросил с недоверием:
— Так ни с того ни с сего и подарил?
— Я у него про Геракла (кто он такой?) и разных там других расспрашивал… Вот он и принёс, — охотно объяснил Никита.
Верзилину стало обидно, что книгу подарил не он. Ясно было, что очерки Коверзнева возбудили в парне интерес к истории. А на черта ли история Никите?
Он решил, что подарит ученику какие–нибудь другие книги, но со временем забыл о своём намерении.
Да разве ему сейчас было до этого? Он ухаживал за Ниной, как гимназист. Он сопровождал её в цирк, неся её чемоданчик, и поджидал после выступления. Он был предупредителен и вежлив. Их любовь походила на юношескую. Он ничего от неё не требовал. Ему доставляло удовольствие любоваться ею. Высшим наслаждением для него было держать её руку. Он часто наклонялся к Нине, перевёртывал её трепещущую руку узкой ладонью вверх и целовал долгим поцелуем. За весь месяц он ни разу не обнял её. Когда его локоть случайно прикасался к маленькой девической груди, он торопливо отдёргивал руку и долго не решался после этого взглянуть на Нину.
Они часто ходили на отмель Васильевского острова и загорали. Нина раздевалась при нём стыдливо, как девочка, хотя каждый вечер он видел её в подобном костюме на арене цирка. Они часами лежали на горячем песке, разговаривая о чём угодно. Любая тема звучала для них многозначительно. Иногда они по кочкам добирались до взморья, срывая по пути болотные цветы. Глядя на мерцающий в синеве Кронштадтский собор, на пароходы и белые паруса, скользящие по морскому каналу, они мечтали о дальних странах и путешествиях. Нина рассказывала о родном Тифлисе, о Варшаве, Берлине. Прерывая рассказ, тянулась к Верзилину и прикасалась губами к его щеке — целомудренно, по–детски. Тогда волна восторга захлёстывала его. В эти минуты он любил её до слёз. Прикажи она ему переплыть Маркизову лужу, он, не задумываясь, бросился бы в воду.
Однажды Верзилин увёз Нину в Лахту. Было прохладно, купаться было нельзя, они сидели на песке против гранитной глыбы, глядя на белые барашки на гребнях волн.
В тумане почти не было видно города, лишь вырисовывался матово–бронзовый купол Исаакия. Дым от заводов висел в воздухе. Чайки проносились над водой… Верзилин вспомнил свои прогулки, одиночество и тоску. Он заговорил торопливо, словно боялся, что не успеет рассказать всего, что пережил в прошлом году. Он рассказывал о лаун–теннисном клубе «Клеверный листок» и о даче графа Фермора — Стембока, о деревне Бобылке и Конно — Лахтинском шоссе. На обратном пути он провёл Нину по
В этот день она долго не отпускала его от себя. Несмотря на усталость, от вокзала они пошли пешком. На Самсониевском мосту молча остановились. Река была забита барками и плотами. Смеркалось. На Петербургской стороне зажёгся свет в окнах, вспыхнули фонари. Нина подняла на Верзилина взгляд, долго смотрела в его глаза, потом молча пожала руку. Резкий гудок пароходика заставил её вздрогнуть. Она медленно покачала головой, чему–то улыбнулась, попросила:
— Не уходите сегодня. Побудьте со мной. Вместе и поужинаем где–нибудь.
Теперь, когда у них появилась цель, они пошли быстро. Лишь у мрачной тёмной мечети замедлили шаги. Подле дворца знаменитой балерины, облицованного глазированными плитками, кто–то раскланялся с Верзилиным, спросил:
— Как Сарафанников?
Верзилин неопределённо помахал рукой.
С Троицкого моста сползал ярко освещённый трамвай. Фыркая мотором, промчался автомобиль. Сквозь липы в сквере виднелась старая деревянная церковь. За ней высоко в небо воткнулся шпиль Петропавловской крепости.
В «Аквариуме» было полно народу. Пока они стояли в проходе, кто–то их окликнул из глубины зала.
Нина испуганно сжала руку Верзилина, сказав:
— Нет–нет. Только одни.
Пришлось дать лакею целковый. Сразу появился свободный столик.
Они ели какой–то салат, запивая его искрящейся «Вдовой Клико». Потом им принесли кофе с воздушными пористыми горками сливок.
— Скажите, Ефим, — спросила задумчиво Нина, — теперь вам не так одиноко, как в прошлом году?
— Мне так хорошо никогда не было…
А она, не дослушав его, сказала печально:
— Я оттого такая, что не могу простить себе прошлый год.
Жалея её, он заверил проникновенно:
— Вы ни в чём не виноваты… Я же знаю это.
— Да. Но я не могу себе многого простить.
— Нина…
— Молчите, Ефим. Я всё понимаю.
25
— Зависть снедала Ивана Татаурова. В мировом чемпионате, проводящемся в цирке Чинизелли, он проигрывал большинство схваток.
Сокрушённо качая головой, борцы говорили ему:
— Эх, с твоей силой можно чудеса творить. Медведь ты этакий.
А Коверзнев как–то заявил небрежно:
— «Куража» у тебя не хватает.
Татауров вспомнил, что примерно то же самое говорил ему когда–то Верзилин. Не брось он своего учителя, не польстись на несчастные сто рублей, — кто знает, — он, может быть, выступал бы не хуже Никиты Сарафанникова. Ведь для роли чемпиона мира и готовил его когда–то Ефим Николаевич. Если Никита добился таких успехов за три месяца, то чего бы Татауров мог добиться за год?