Цирк "Гладиатор"
Шрифт:
— Коверзнев! — сказала она тихо, почти прошептала. — Коверзнев, — и зарыдала, и припала к нему, словно в нём одном сейчас было спасение.
Леван засопел, тяжело задышал, ушёл в другую комнату.
Сидя на диване, по–прежнему зябко кутаясь в платок, Нина говорила Коверзневу о том, что необходимо ехать.
— Поедем… Я верю… Этого не может быть…
— Собирай вещи… Я готов… Сейчас — на железную дорогу, узнаю, когда поезд…
— О, не бросай меня… Вещи соберёт Леван, а я поеду с тобой… Не бросай…
На улице, успокаиваясь, она заговорила:
— Я совсем
Задыхаясь от злости, Коверзнев решил: «Вернёмся с вокзала, я швырну ему деньги в морду — подавись, щенок…» О том, что сам бросает чемпионат на произвол судьбы, он не думал.
— Гони, извозчик!
Было душно, ветер не мог охладить разгорячённого лица; Коверзнев расстегнул воротник.
От Нининых слов хотелось плакать.
Сжимая его руку, придерживая на хрупком горле газовый шарф, она говорила, что Коверзнев всегда был её лучшим другом и она всегда огорчалась, что он отошёл от них с Ефимом, но она никогда не теряла веры в него…
Они проезжали мимо часовни, и Нина попросила остановить лошадь.
— Я помолюсь… А ты с вокзала зайди сюда за мной…
Часовенка стояла ниже тротуара, и на маленькой площадке у её входа монах в поношенной рясе зажигал свечи перед иконами. Широкая дверь была распахнута, в глубине было сумрачно, и только трепетные огоньки восковых свечей и лампад виднелись отчётливо. Монах обогнал Нину, и она спустилась за ним по каменным ступенькам. Старуха в лохмотьях стояла на коленях перед большой иконой богоматери и истово клала поклоны. Монах гасил догоравшие и зажигал новые свечи. Нина опустилась на колени подле иконы. Люди поминутно входили, склонялись, шептали молитвы, выходили на улицу; еле слышно скулил маленький ребёнок, мешая сосредоточиться…
«Господи, господи, помоги мне… Сделай так, чтобы Ефим остался жив… Я прошу тебя, потому что знаю, что ты милосерд, ты делал столько чудес, сделай ещё одно, — чего тебе стоит?..»
Она коснулась лбом холодных камней пола, но успокоение не шло к ней.
«Будь справедлив ко мне, господи… Ты сделал так, что мы зачали ребёнка, так сохрани ему отца… Ты пожертвовал своим сыном ради нас и знаешь цену человеческому страданию, так сделай так, чтобы не было больше страданий…»
«О господи! — прошептала она. — Неужели ты бессердечен и жесток? Неужели ты не можешь простить людям того, что они распяли твоего сына?..»
Она била поклоны один за другим, но ледяные плиты не охлаждали её лба; голова словно разрывалась.
«Господи! — сказала она в отчаянии. — Ты жесток и мстителен, ты не можешь простить нам того, что ребёнок зачат нами в прелюбодеянии… Но разве мы не любим друг друга?.. Тогда почему же кара коснулась нас, господи?.. Или ты не можешь простить мне, что я никогда не молилась и не знаю молитв, о господи?.. Почему за всё должна отвечать одна я?»
Она снова прикоснулась лбом к каменной плите и замерла так на некоторое время.
«Я кощунствую, — простонала она. — О господи!
48
Приходя в себя, Верзилин спрашивал у Никиты одно и то же:
— Не приехала ещё?
Раны Никиты были неопасны, и доктора разрешили ему сидеть подле Ефима Николаевича. Глядя на осунувшееся лицо своего учителя, парень напряжённо думал, чем бы его отвлечь от тоски по Нине: «Ишь, как мучается, сердешный… Одно жалеет: как бы не умереть, не простившись с ней… Присказку бы ему, что ли, рассказать какую?..» Но «присказки» на ум не шли… Тогда он догадался читать вслух оказавшуюся под рукой книгу. Читал он плохо, но старательно, и трогательная история итальянского школьника, рассказанная Амичисом, увлекла их с Верзилиным… Особенно тщательно Никита старался выговаривать труднопроизносимые имена героев, словно от этого зависела жизнь Ефима Николаевича…
Бессильно сжимая ему ладонь, Верзилин прошептал:
— Будь всегда справедливым и честным… Ставь это всегда превыше всего, — добавил, смежив веки: — Ведь ты для меня — как младший брат…
Комок подступил к горлу Никиты от этих слов, и мутная пелена застлала его глаза.
Пришёл доктор — горбоносый, с большим животом, на тонких ногах. Взял Верзилина за руку, вытащил из кармана часы.
Верзилин устало открыл глаза, спросил взглядом.
Доктор, не выпуская запястья из цепких пальцев, сказал:
— Поезд приходит через час.
Верзилин поблагодарил его движением век. Снова забылся.
Нина с Коверзневым приехали под вечер. Она была тщательно одета в дорожный строгий костюм, в простую, но дорогую шляпу. Предупреждённая обо всём доктором, она вошла в палату со спокойным лицом и даже с подобием улыбки.
Верзилин встретил её сияющими глазами и сделал попытку встать, но не смог даже приподнять руку.
— Ну, что же ты? — сказала Нина, склоняясь над ним. — А?
Он сделал движение ресницами. Она села рядом и прижалась щекой к его горячей щеке.
— Невезучий ты мой.
— Везучий, — сказал он шёпотом. — Тебя встретил я…
Она не смогла сдержаться, и слёзы брызнули из её глаз. Чтобы скрыть их, она уткнулась ему в грудь.
Не в состоянии видеть её мучения, Коверзнев вышел из палаты, а Никита натянул на голову простыню.
— Ефим, — сказала Нина, — Ефим… Зачем так?
Он еле–еле сжал её ладонь. Сказал с улыбкой:
— Теперь уж всё…
— Ефим!
— Нет, теперь уж всё… Я держался только ожиданием тебя..
— Ефим!
— Жжёт… там, — он показал взглядом на живот. — Это конец… — голос его прервался. — Слушай меня… Сына… чтобы был честный… и помнил, что я тебя любил… Всё… Позови Валерьяна… '
Она припала губами к его лицу, но он нашёл в себе силы, чтобы отстранить её.
— Позови Валерьяна… и выйди… Люби его… Он будет настоящим мужем и отцом…
Вцепившись тонкими пальцами в горло, стараясь сдержать рыдание, она вышла за дверь.
— Иди… Он зовёт тебя…
Ткнулась лбом в стену; узкие плечи её вздрагивали.