Циркачка
Шрифт:
Чистюля и аккуратист. А эта циркачка отличалась даже некоторой небрежностью в одежде. В стоптанных сандалиях и не глаженой майке. Она даже походила на мальчишку. Хотя в глубине душа я не мог не отметить, что в ней было что-то от маленького кудрявого ангелочка. Невинного и наивного. Хотя о ее наивности и невинности можно было еще долго спорить.
– Меня зовут Капитолина. Можно просто – Капа, – и она протянула руку. Ее имя меня убило окончательно.
– К-к-как? – почему-то заикаясь переспросил Гришка.
– Капитолина.
Честно говоря, меня удивляло все.
– А это – Гришка. Он – архитектор, – представил нашего друга Влад.
– Будущий, – покраснел до корней волос Гришка. И от неловкости достал какую-то мятую и растаявшую конфету. И протянул Капе. – Хочешь?
– С удовольствием, – она зашелестела фольгой. И тут же ее проглотила. Не удосужившись вытереть шоколад у уголков губ. А я про себя отметил, что у нее к тому же неровный и искусанные ногти. Истеричка, неврастеничка. Сделал я вывод.
– А это… Это Николай… Никколо. Можешь звать его Паганини.
– Он – будущий музыкант, – продолжила за Влада Капа. Хитро сощурив янтарные глазки.
– Ты случайно по совместительству не телепатка? – съязвил я.
– Увы, – она развела маленькими ладошками. – Просто нужно быть круглой дурой, чтобы не догадаться.
Влад рассмеялась.
– Ну, да для музыканта главное – длинные волосы.
– Длинные пальцы, – нахмурился я.
Капа вздохнула.
– А я, если честно, обожаю лысых. Ну зачем мужику длинные волосы? Если они уже есть у женщин. Жаль, что среди вас нет лысых.
Среди нас, действительно, не было лысых. И мы пожалуй об этом нисколечко не жалели.
– А в ней что-то есть, – неожиданно выдавил Гришка, когда Капа скрылась за углом дома.
От Гришки я такого не ожидал. И покрутил пальцем у виска.
– По-моему, она – круглая дура.
– Ты ни черта не понимаешь в женщинах, – хлопнул меня Влад по плечу. – Но поверь, Паганини, не научившись разбираться в женщинах, ты никогда не разберешься в музыке. Потому что и то и другое – прекрасно.
Сам же Влад, по-моему, не разбирался ни в том, ни в другом. Просто и то, и другое несли ему удовольствие. А от удовольствия отказаться было выше его сил.
Не знаю, как это случилось. И почему. Но на следующее же утро я уже сидел в кресле. Над подбородком, подвязанным белой простынёй, и над моими длинными густыми волосами колдовал парикмахер. А колдовать было вовсе несложно.
– Вы уверены, молодой человек, что нужно уничтожить всю вашу красоту?
Я молча кивнул.
– Жаль, жаль, – протянул он. – У вас такой великолепный густой волос, – со знанием дела сказал он.
Я кивнул в знак согласия.
– Мне тоже нравится.
– Вот видите, – с надеждой воскликнул он, – вовсе необязательно…
– Это дело принципа, – уже решительно перебил я его.
Он печально вздохнул.
В консерватории мой вид шокировал абсолютно всех. Здесь можно было смириться с чем угодно. Но только не с лысым музыкантом. Тем более подающим надежды.
Но я с гордостью открыл крышку рояля, и по привычке встряхнул абсолютно лысой головой. И обернулся, голубые глаза учителя внимательно и хитро наблюдали за мной.
– Учитель… И все же я рискну, учитель. Это первое сочинение в моей жизни. И только вам я его покажу.
Я опустил руки на клавиши. Это был маленький этюд, который я сочинил этой ночью. Он был сыгран мною на одном дыхании. И был построен на одном дыхании страха. Страха высоты. От пиано – к форте. От бимоля – к диезу.
Я сидел, низко опустив свою лысую голову. И со страхом ждал приговора.
– Это был страх – тихо проговорил учитель, не отрывая от меня своих витражных глаз.
– Учитель? – благодарно выкрикнул я. У меня перехватило дыхание. Земля уходила из под ног. Моя стриженая голова кружилась от счастья. Страх мгновенно пропал. Мой первый этюд удался. Сегодня я – победитель.
– Учитель! – благодарно выкрикнул я. И заметил, как он помолодел. То ли от широкой улыбки, озарившей его лицо. То ли от солнечного света, падающего на его лицо.
– Я не знаю, какой это страх, – сказал он, – то ли страх первой любви. То ли страх ненависти. То ли страх жизни…
– Страх высоты, учитель.
– Это одно и тоже, Паганини, – совсем неожиданно он назвал меня этим прозвищем. И я машинально пригладил свою голову. Которая была совершенно лысой. Но я уже ни капли об этом не жалел.
– Все сильные чувства – это высота, Паганини. И этот страх тебе удалось передать. И я рад за тебя. Я в тебе не ошибся. Но…
– Что «но», учитель? – я вскочил с места.
– Но мне не нравится, что ты начал именно с этого, – учитель нахмурился. – С чего начал – к тому и вернешься, мой мальчик. Это, как правило, закон музыки. Откуда направился в путь. К тому месту и придешь. Музыка… Она, как земля – швыряет в разные стороны, нагоняет в тупик, и выводит из тупика. Ей нет начала и нет конца Но ее бесконечность, как и бесконечность нашей земли – всего лишь иллюзия.
Она – замкнутый круг. И сколько бы времени ты в нем не блуждал. Все равно вернешься туда, откуда начал.
Поэтому я боюсь за тебя, мой мальчик. Почему ты начал со страха?
Я слушал его. И я его понимал. Почему я начал со страха? Я этого тоже не знал, наверно, страх оказался сильнее меня.
– Страх сильнее всех чувств, Паганини. Потому что только страх способен убить все чувства. Это, как ни странно, парадокс. Страх рождается из трусости. Но он сильнее всего. Даже таланта.
– Я не трус, учитель, – сквозь зубы выдавил я. – Я не трус…