Циркачка

Сазанович Елена Ивановна

Дверь широко распахнулась. И на пороге, словно из сказки, возникла красивая женщина. В длинном строгом платье, облегающем ее стройную фигуру. И ее длинные рыжие волосы касались белых плеч. И на ее милом лице мелкой россыпью сияли веснушки.

– Это – Паганини, – представила меня Капа. – А это – моя мама.

Я настолько опешил, что даже забыл сказать: «Очень приятно». Тут же появился представительный седоволосый мужчина в дорогом костюме. И «бабочка» плотно прилегала к накрахмаленному воротничку его белоснежной рубахи.

– А это – мой папа.

И

я вновь только и сумел проглотить слюну. В общем, со стороны я выглядел полным кретином. Совершенно лысым с выпученными от удивления глазами. Но на родителей мой идиотский вид не произвел никакого впечатления. Видимо, они уже смирились с подобными экземплярами. Представляю их физиономии, если бы они узнали, что я направляюсь в их шикарную четырехкомнатную квартиру с благотворительными целями.

– Проходите, пожалуйста, – и мама легким жестом руки пригласила меня в комнату.

Я промычал что-то вроде:

– Да уж… Конечно… И непременно…

– Это Паганини, папа.

– О Прекрасно! Вы, видимо, музыкант? – и отец горячо пожал мою руку.

Я только было собирался ответить: «да». Чтобы как-то себя реабилитировать. Капа тут же меня перебила:

– Ну что ты, папа! Где ты встречал лысых музыкантов? Эту кличку дали ему в колонии для несовершеннолетних.

Я в ответ только кисло улыбнулся.

Капа с мамой растерянно переглянулись.

– Ну вообще-то, – начал папа.

Но мама его тут же перебила:

– Мы никуда не пойдем! Капа возмущенно всплеснула руками:

– Вы обижаете его недоверием, старики. Вот из-за таких, как вы. Равнодушных, подозрительных чистюль получаются из случайно оступившихся юношей, закоренелые преступники! Куда вы направлялись, родители?

– Вообще-то в филармонию…

– Ну и чудесно! А я в это время попытаюсь спасти это юное, погибающее в рутине людского равнодушия, сердце! – и Капа в конце своей проникновенной речи, взметнула руками вверх. Что меня взбесило окончательно.

Я приблизился к ее родителям. И уже галантно поклонился.

– Не беспокойтесь, пожалуйста. И спокойно идите на концерт. Да, кстати, сегодня, если я не ошибаюсь, играют Шуберта? Прекрасный композитор. Жаль, что я не могу послушать его. Придется пожертвовать вечером и объяснить вашей дочери правила хорошего тона. Родители Капы облегченно вздохнули.

– Вы не обращайте на нас внимания, – заговорщицки шепнул мне отец, – она же – циркачка.

– А я терпеть не могу цирк, – сморщила свое прелестное личико мама.

– Я тоже, – с готовностью поддакнул я. И с ненавистью взглянул на Капу. Она пожала плечами. И скрылась в комнате. А мне ничего не оставалось, как до конца проявить свое джентльменство. И проводить родителей Капы до двери. Не переставая время от времени кланяться. И интеллигентно, насколько позволила моя рожа, улыбаться.

В комнату Капы я ворвался, как вихрь. Она невозмутимо сидела на тахте по-турецки. И лениво потягивала из длинного хрустального бокала шампанское. Я выхватил бокал из ее рук. И залпом выпил холодный напиток. И только тогда огляделся. Если честно, Капа к этой квартире подходила

так же, как мой папа к филармонии. И я признался себе, что она гораздо удачнее выглядела бы в однокомнатной квартирке с четырьмя голодными малышами. И мамой – пьяницей.

Чем в этой аккуратной, дорогой комнате, утопающей в коврах и хрустале. Капа мне чем-то напоминала Пеппи Длинный Чулок из любимой мною истории детства. И казалось, она вот-вот легко запрыгнет на люстру. И повиснет на ней, показывая мне язык. И моя злость на секунду улетучилась.

– Хочешь ананас? – сощурила свои янтарные камешки Капа.

И я вновь взбесился.

– Зачем ты мне соврала?

– Разве? – она невинно взметнула вверх свои бровки.

– Нет! Конечно, нет! Я уже поверил, что твоя мама после выпитой четвертой бутылки чернила посещает филармонию в шикарном платье. А папа в перерывах между заключением наряжается во фрак и «бабочку». Только вот что-то не видать ползающих голодных детей. Где ты их прячешь, Капа? – и я заглянул мод диван. – Или ты их отправила к бабушке – любительнице шоколада?

Капа вздохнула.

– Я же одна, Паганини. У меня нет ни сестер. Ни братьев. Ни друзей. Ни…

– Ах, моя ты бедненькая – грубо перебил я ее. – Я сейчас разрыдаюсь от жалости. Тяжелое детство. Ни с нам не приходилось делиться ананасами. Приходилось уплетать все самой. Ну, как тебе не посочувствовать?

Мне надоела эта дурацкая игра. И я размашистым шагом направился по длинному коридору к выходу. Но Капа опередила меня. И загородила собой дверь.

– Ну, что ты! С ума сошел, Паганини? Ты что, шуток не понимаешь? А? Я же просто хотела узнать, какой ты. Ты… Теперь я вижу. Ты – добрый. Сердце у тебя нежное…

Это было выше моих сил. И я грубо оттолкнул Капу от двери.

– И больше не попадайся мне на глаза, Капа. – Серьезно, слишком серьезно отчеканил я. – Я не хочу тебя больше видеть. – И в тот миг искренне поверил в свои слова. И громко хлопнул дверьми. Прямо перед ее носом.

Оставив ее так и стоять. Растерянной и недоумевающей, почему я вместе с ней не повеселился ее дурацкой шутке. И ей, как никогда, не хватало двух косичек. Одна из которых непременно должна быть вздернута вверх.

Этим же вечером. Я, склонившись над своим стареньким комиссионным роялем. Сочинял новый этюд. Мне было горько, что я потерял Капу. Или я умело, сам того не подозревая, играл в эту горечь. Мне нравилось чувствовать себя потерянным, никому ненужным и одиноким. Мне нравилось чувствовать любовь.

Которую я сам, по собственной воле отверг. Мне нравилось усложнять свои ощущения и ситуации. От этого мне легча писалось. Перед моими глазами прыгала и кувыркалась взбалмошная рыжая циркачка. Безбожная маленькая лгунья. И мои пальцы набирали бешеную скорость, и сочетание звуков было лишено гармонии.

Оно было беспорядочным. Пустым и лживым. И, казалось, насмехающимся над всем миром. Моя музыка напоминала мою маленькую Капу. И мне музыка вновь удалась. Я это сразу же понял, опустив бессильные, уставшие руки на колени. Сыграв последний аккорд.