Цитадель Гипонерос

Бордаж Пьер

Он прикинул, что спуск по крутому склону займет у него больше часа — задержка, которой воспользуются хищники, чтобы начать рвать то ли мужчину, то ли женщину, лежащую на берегу. Ободренные его неподвижностью, они приземлились и опасно приблизились к своей добыче. Фрасист чувствовал, что та была все еще жива (или умерла недавно), это объясняло их относительную осторожность. Он схватил камешек и, молясь (…кому? он уже и не знал, какому богу молиться…) чтобы не разбить череп человеку, которого вознамерился спасти, бросил его в пропасть. Через несколько секунд снаряд упал на землю примерно в двадцати метрах от неподвижного тела и добился желаемого эффекта — испуганные птицы с пронзительным

визгом разлетелись. Однако они не покинули разлома, а приземлились поодаль, ожидая первой же возможности подобраться к своей цели.

Фрасист набил камешками карманы штанов и приступил к спуску. Это заняло у него больше времени, чем ожидалось, потому что он не всегда правильно выбирал тропки и неоднократно забредал в тупики. Усталость и палящий зной заставляли его время от времени отдыхать в затененных местах. Залитые солнцем скалы обжигали ему руки; помимо того, у него, который с момента начала карьеры священнослужителя ни разу не занимался физическими упражнениями, этот спуск отнимал довольно много сил. Ему показалось, что он мельком уловил изгибающиеся красноватые хвосты змей, скользящих между камнями. Краем глаза он следил за движениями стервятников, которые исподтишка подлетали к неподвижному телу, и тогда он бросал в них камнем. Они трубно горланили, но дистанцию все сокращали, как будто понимая, что брошенные камни — лишь устрашающая уловка, а не реальная угроза.

Подобравшись ближе, Фрасист увидел, что тело принадлежит женщине. Она лежала на спине и была так бледна, что он подумал, что она мертва, но затем заметил, что грудь под платьем регулярно вздымается. Женщина либо совсем облысела, либо тщательно обрила голову и брови, что на такой жаре было довольно необычно. Она явно хотела напиться воды из реки, но упала в обморок за несколько метров до того, как добралась до берега. С ее кожей поразительной белизны — даже на Сиракузе, где белокожесть считалась одним из наиболее ценимых эстетических критериев, Фрасист никогда не встречал такой бледности, — и полным отсутствием волос она совершенно не сочеталась с пустынной обстановкой. Как она здесь оказалась? Что делала на дне этого гигантского разлома?

Снизу склон изгибался, и преодолеть последние несколько метров оказалось намного легче, чем остальную часть стены. Когда хищники увидели, что он спрыгнул на покрытую грубым желтым лишайником землю, то взлетели вверх по ущелью, раздраженно крича. Обливаясь потом, он опустился на колени рядом с женщиной, подложил руку ей под шею и бережно поднял ее голову. Она приоткрыла веки. Фрасист констатировал, что у нее нет ресниц, но странный, как бы незавершенный взгляд идеально сочетается с ее тонкой, прозрачной красотой. Как бы то ни было, она выглядела очень больной, если не при смерти. Он осторожно оттащил ее к берегу реки, набрал в ладони немного воды и смочил ее губы. Лоб женщины пылал, как камни скальной стены; совершенно лишенная защиты в таких знойных широтах, она, скорее всего, пострадала от солнечного удара. Покраснение ее рук и ног предвещало серьезные ожоги.

Он снял тунику, окунул в реку и ей покрыл женщине голову.

После того он отнес ее в тень и раздвинул ей губы, чтобы заставить выпить несколько капель воды. Женщина не закрывала век, но ее глаза, чья бледно-голубая радужка почти сливалась с белком, смотрели на него не видя. Ее душа медленно покидала тело, и Фрасисту оставалась лишь роль свидетеля агонии. Он, однако, не желал, чтобы она умирала, потому что, даже не зная ее, все же предчувствовал, что она примирит его с той женской стороной собственного «я», которую он никак не мог принять. Ветер слизнул пот с его обнаженной груди. На мгновение он уставился в мерцающую поверхность широкого потока.

Маркинатянин

припомнил древнюю бумажную книгу, таившую на пожелтевших страницах древние символы — полу-буквы, полу-геометрические фигуры: ему предоставлялась возможность испробовать двенадцать индисских графем исцеления. Он понял, что всплыли они в разговоре с Афикит несколько часов назад не случайно. Он встал и принялся лихорадочно расхаживать вдоль берега реки; палящее дыхание солнца жгло шею, плечи и спину. Фрасист воскресил в памяти свои походы в маленькую комнату в запретной библиотеке. Он прекрасно помнил исцеляющие символы, которые выучил так же тщательно, как и защитные графемы, но как бы он ни копался в тайниках своего разума, нигде не находил никаких указаний относительно того, как их применять.

Он вернулся к юной женщине, присел у ее головы. Его насторожили остановившиеся глаза и отсутствие в них выражения. Он приложил ухо к ее груди и еле расслышал слабое биение сердца. И тогда Фрасист от всего отрешился, и его залил изнутри слепящий свет, в жилах словно потекла расплавленная лава. Этот жар походил не на солнечное тепло, но на энергию бесконечной мощи, на силу, пришедшую из другого пространства, из другого времени и действующую через него. Указательным пальцем он начертил на теле незнакомки исцеляющие графемы, начав с головы и закончив низом живота. Фрасист не тратил времени на колебания, он внезапно откуда-то знал, что каждый символ соответствует определенной точке тела: черепу, лбу, горлу, сердцу, печени, селезенке… Он укреплял иммунную защиту хрупкого создания, упавшего на Землю подобно раненому ангелу, больную почву он засевал семенами жизни.

Завершив свое дело, Фрасист стянул штаны, с помощью острого камня разодрал их и сделал примитивное покрывало, которым обернул живот и грудь юной женщины. Он дежурил возле нее несколько часов, пока пламенеющее солнце не скрылось за верхним краем разлома. Фрасист несколько раз обновлял графемы исцеления, а вечером его охватило непреодолимое желание искупаться в реке. Прохладная вода взбодрила его, ведь он не погружался в ее текучую стихию с дуптинатского детства. Он энергично обтерся сухими листьями и сел у стены, скрестив руки на груди, чтобы побороть пронизывающий озноб, вызванный наступающей ночью. Он понаблюдал, как поднимается Луна — красивая и полная, словно беременная женщина, — в последний раз убедился, что его подопечная мирно спит, и в конце концов провалился в полный кошмаров сон.

Его разбудил возглас.

Посланцы дня уже рассыпались по небесной равнине, оставляя на своем пути бледно-розовые следы.

Юная женщина, совершенно раздетая, зашла в реку по середину бедер. По тому, как она двигалась в воде, было ясно — она столкнулась с новой для себя стихией. Фрасист встал, размял онемевшие от усталости и холода мускулы и направился к берегу. Она почувствовала его присутствие, повернулась и поглядела на него со смесью радости, любопытства и опаски. В свете зари он ее нашел удивительно красивой. Она вылезла из воды, подошла к нему и сделала неожиданный жест: подняла руку и погладила его по волосам. Он подумал: а говорит ли она на межпланетном нафле?

— Я — Фрасист Богх…

— Вы житель Земли? — спросила она.

Ее язык, наполненный смещениями тонических ударений, был ближе к доисторическому космику, чем к современному нафлю, но они понимали друг друга, и это было главным.

— Земли? Вы, наверное, имеете в виду эту планету, Мать-Землю? Мой родной мир — Маркинат, но пришел я с Сиракузы…

Она перестала гладить его по шевелюре и пытливо оглядела.

— А вы? — продолжил он. — Откуда вы?

Она взмахом руки указала на небо: