Цивилизации
Шрифт:
Эти особенности осталась характерными для любого последующего возрождения. Классическое наследие не только оживало, но и перемещалось в регионы, которые ранее его почти или совсем не знали. Каролингское возрождение начала IX века имел далеко идущие последствия, но его центр находился в Ахене, на самой границе Римской империи. Следующее великое возрождение — так называемое Оттонское в конце X века — происходил в Саксонии, в которой вряд ли когда-нибудь видели живого римлянина. Однако здесь Розвита из Гандерсгейма переписывала комедии, восхваляющие чистоту и целомудрие в духе Теренция и Плавта. Ренессанс XII века не только перешел за границы латинской культуры, но и озарил светом учености на редко посещаемые уголки Европы — народы лесов, болот и гор (см. выше, с. 205–212). Из Италии периода кватроченто и Саченто великий Ренессанс, который дал название всем остальным, перемахнул в новые отдаленные земли. В 1460-е годы гуманист король Венгрии Матиаш Корвин выстроил себе дворец, имитирующий одну из вилл Плиния. В 1472 году царица Софья пригласила в Москву, которую ее супруг провозгласил «третьим Римом», итальянских архитекторов и инженеров. В 1507 году Сигизмунд I Польский начал украшать Краков в стиле Ренессанса, а в 1548 году Сигизмунд II, сын уроженки Милана, основал в Вильнюсе ренессансный двор [968] . В то же время начало европейского распространения за океаны до определенной степени разнесло влияние Ренессанса еще дальше, особенно в Испанской империи. Францисканцы основали трилингвистический коллеж в Тлателоко. Гуманистическая наука нашла родину в Мехико, где печатный станок появился раньше, чем в Мадриде. Города в тени Анд и церкви на берегах озера Титикака планировались согласно указаниям Витрувия [969] .
968
См.
969
V. Fraser, The Architecture of Conquest: Building in the Viceroyalty of Peru, 1535–1635 (Cambridge, 1990).
Последнее в этой цепи возрождений, распространившее влияние классической цивилизации еще дальше, совпало с великой эрой империалистического расширения Европы в XIX веке. Размах и степень влияния греческой и латинской культуры оправдывают использование термина «ренессанс» применительно к периоду, когда, например, Хазлитту казалось, что его современники «всегда говорят о Греции и Риме» и когда герцог Карл из Розенмольда представлял себе Европу в виде склона, поднимающегося к Альпам, казавшимся ему вратами к родине европейской культуры [970] . Греческий и особенно латинский языки были обязательными составляющими подготовки европейцев, готовившихся осуществлять власть на имперских территориях. Европа XIX века переживала возрождение в двух возможных технических смыслах слова: во-первых, увеличение благодаря достижениям науки разнообразия и качества доступных классических текстов; и во-вторых, введение в литературную традицию ранее не использовавшихся классических текстов. Ибо хотя влияние греческой трагедии было давним, оно передавалось через «Поэтику» Аристотеля или через римскую адаптацию Сенеки. В XIX веке оригиналы Софокла, Еврипида и Эсхила очаровывали впрямую — и тем сильнее. Последний ренессанс легко распространялся на ранее недоступные территории: благодаря обучению колониальной элиты в метрополии, благодаря мирскому евангелизму имперских чиновников и учителей и благодаря удобствам плаваний на пароходах.
970
R. H. Jenkyns, The Victorians and Ancient Greece (London, 1981), pp. 13–16, 171–172.
Распространение наследия греков и римлян — передача эстафетной палочки цивилизации в новые руки — было сознательным обязательством империализма XIX века. «То, чем греческий и латынь были для современников Мора и Аскема, — писал Маколей в своем знаменитом меморандуме 1835 года, — тем стал наш язык для народа Индии» [971] . Это пишет автор, который, по его собственным словам, чаще проводил недели в Латинуме и Аттике, чем в Миддлсексе» [972] . В определенном смысле Индия была не так уж далека от границ старого греко-римского мира. Ее западные порты образовали часть Периплуса на Эритрейском море. Она входила в маршрут Агатрхидеса и в амбиции Александра [973] . По теории, популярной в XIX и в начале XX века, Индия происхождением связана с древней Грецией благодаря предполагаемой миграции, которая, как считалось, объясняет сходство между санскритом и греческим и позволяет считать, что у Греции и Индии были общие предки. Эта теория, в настоящее время в основном отвергнутая, мне кажется, во многом способствовала созданию в Индии благоприятного климата для восприятия европейского влияния. Индусы могли воспринять его без стыда и чувства унижения, поскольку могли считать, что возвращают себе наследие собственного прошлого. Даже такой строгий критик европейских нравов, как Свами Вивекананда, считал греческое наследие в определенном смысле индийским и уважал учения «гуру Явана» Афин V и IV веков до н. э. [974]
971
W. F. B. Laurie, ed., ‘Lord Macaulay’s Great Minute on Education in India’, Sketches of Some Distinguished Anglo-Indians, ii (1888), p. 176.
972
Jenkyns, op. cit., p. 97.
973
Agatharchides of Cnidos, On the Erythraean Sea, ed. S. M. Burstein (London, The Hakluyt Society, 1989), pp. 49, 70, 85, 174; G. W. B. Huntingford, ed., The Periplus of the Erythraean Sea (London, The Hakluyt Society, 1980).
974
Swami Vivekananda, Complete Works, vol. iv (Calcutta, 1992), p. 401; T. Rayachaudhuri, Europe Reconsidered: Perceptions of the West in Nineteenth-century Bengal (Delhi, 1988), pp. 271–273.
Поэтому неудивительно, что термин «возрождение» в Индии употреблялся чаще, чем в других частях Азии XIX века. А в самой Индии он чаще всего применялся к Бенгалии. Один из наиболее заслуженных бенгальских историков в своем знаменитом высказывании утверждал, что бенгальский ренессанс превосходит европейский образец. Это «ренессанс более глубокий, широкий и революционный, чем ренессанс в Европе после падения Константинополя» [975] . По традиции, связывающей всякий ренессанс с влиянием Европы, бенгальский ренессанс обычно ассоциируют с именем раджи Раммохуна Роя (1772–1833), его начинателя и первого философа [976] . «Ренессансный гуманизм», который он передал своим ученикам и поклонникам, восходит к европейскому просвещению XVIII века, с его рационалистической эпистемологией и мирской этикой. Раммохун Рой создал почти божественный культ человеческой природы, он предписывал ученикам обязательное чтение Вольтера и, когда бенгальский епископ по ошибке поздравил его с обращением в христианство, ответил, что «не собирается менять один предрассудок на другой» [977] .
975
J. Sarkar, History of Bengal, vol. ii (Calcutta, 1948), p. 498.
976
D. Kopf, British Orientalism and the Bengali Renaissance (London, 1969), pp. 273–291.
977
М. K. Haidar, Renaissance and Reaction in Nineteenth-century Bengal: Bankim Chandra Chattopadhyay (Columbia, Mo., 1977), pp. 4–6; A. F. Salahuddin Ahmed, ‘Rammohun Roy and His Contemporaries’, в книге V. С. Joshi, ed., Rammohun Roy and the Process of Modernisation in India (Delhi, 1975), p. 94.
Конечно, восприятие и адаптация Индией классических европейских традиций было ограниченным по глубине и диапазону. Влияние Роя было не таким простым, как кажется на первый взгляд. Насколько нам известно, он занялся изучением западной литературы, будучи весьма сведущим в парсизме и ведантизме. Учение Аристотеля, видимо, уже было знакомо ему по исламским источникам, когда он ознакомился с его западной версией [978] . Вполне уместным будет с иронией отметить здесь, что восточное Возрождение в двенадцатом веке знало Аристотеля по арабским и сирийским источникам наравне с европейскими. Как заметил один из специалистов, знакомый с великолепной работой Роя, «целеустремленность к подлинному золотому веку индусов» делала его «прогрессивным ориенталистом» с некоторой примесью западничества [979] . В самом деле, слово набайягаран на бенгали можно использовать в значении «возрождение», но в довольно специфическом смысле: как переосознание того, что уже когда-то имело место, и переосмысление его в новом свете. В этом смысле, оставаясь в девятнадцатом веке, бенгальцы вернулись к Упанишадам, Гите и Калидасе, даже к средневековому бенгальскому вишнуизму, рассматривая их с точки зрения западных учений, но при этом возрождая часть собственного прошлого [980] .
978
R. K. Ray in Joshi, ed., op. cit., p. 7; A. Poddar, Renaissance in Bengal: Quests and Confrontations, 1800–1860 (Simla, 1970), p. 48.
979
D. Kopf, The Brahmo Samaj and the Shaping of the Modem Indian Mind (Princeton, 1979), p. 94.
980
Я
Можно реконструировать много подобных историй о распространении влияния Греции и Рима на культуры за пределами Запада: Малави и Нагою, Кейптаун и Джакарту, Сибирь и Сайгон — на самые неожиданные места, где греческие и римские авторы входят в программу и где банки, библиотеки и церкви строят на пьедесталах и с портиками. Показательный пример — и очень совершенный, поскольку относится к культуре, в которой христианство было воспринято как часть общего влияния, — дают Филиппины XIX века. Главное действующее лицо нашего последнего эпизода — герой филиппинского национализма Хосе Рисаль. Его можно представить как продукт последнего европейского ренессанса. Этот азиат получил европейское образование, он был лучшим студентом Мадридского университета своего времени. Это был человек Возрождения, homo universale [981] , который добивался успеха во всем, за что ни брался: в поэзии и прозе, в скульптуре и хирургии, в образовании и революции, в профессии антиквара и в антиколониализме. Подобно истинному универсальному человеку, он в то же время везде оказывался не совсем уместен: в Гонконге он был «испанским врачом», а в Маниле «китайским метисом». Он заполнил свой великий роман Noli me tangere («Не прикасайся ко мне») классическими аллюзиями. На титульном листе он умудрился упомянуть Гомера, Цезаря, греческие трагедии, Шиллера и Шекспира: парад знаменитостей традиции, к которой он приписывал и себя. Его исследования языков народов, обитающих на Филиппинах, проведены в русле гуманистической традиции — это продолжение усилий некоторых ранних ученых священников-испанцев на островах. Он предвосхитил «плеяду» филиппинских писателей, готовых продолжить его дело [982] . Когда пытаешься объяснить суть его характера, на ум часто приходят сопоставления с Возрождением. Он «Сервантес Азии» или «тагалогский Шекспир». Когда Унамуно назвал его «тагалогским Гамлетом», он думал не о средневековом датском принце, а о драматическом персонаже эпохи Возрождения.
981
Многосторонний человек (лат.).
982
A. Coates, Rizal (London, 1968), p. 149.
Это, конечно, не вся правда о Рисале. Он искал вдохновения и в туземных традициях, наследником которых себя считал. Тагалогскую поэзию он слышал раньше, чем научился читать по-испански. Его комментарии к одной из самых ранних испанских хроник филиппинской истории были частью поисков золотого века Филиппин, еще не испорченного колониальным опытом. От ученого и писателя, представляющего традиции Ренессанса, можно было этого ожидать. Ренессанс обычно вызывает разные типы оживления литературы. В монастыре Беды бард Кадмен пел старинные народные песни. Карл Великий, покровитель Каролингского Возрождения, приказал записать традиционные франкские стихи, прежде чем они будут забыты, хотя, увы, они все же, по-видимому, утрачены. В каждом последующем европейском ренессансе за возрождением классики следовало оживление интереса к народному творчеству. Неудивительно, что то же самое происходило, когда ренессанс достиг более отдаленных берегов. В последние месяцы своего изгнания в Минданао, оторванный от метрополии и космополитического окружения, в котором провел всю жизнь, Рисаль как будто еще больше углубил свою связь с тем, чтобы было частью прошлого его родины. Когда она вернулся в Манилу, чтобы быть расстрелянным за участие в революционном национальном движении, он потребовал изменения своего смертного приговора, где его назвали «китайцем-полукровкой»: он хотел, чтобы его назвали «чистокровным туземцем». Не совсем справедливое требование, но оно полностью отражает состояние его сознания, его протест против культурной гибридизации, которой была посвящена работа всей его жизни. Идя на казнь, он оттолкнул распятие, протянутое благожелательным священником и, готовясь встретить залп, повернулся в сторону моря. Европейское влияние, которое сделало его одновременно классицистом и националистом, пришло оттуда — из великой, хаотичной, глубоководной среды, которую лишь недавно начал одомашнивать человек. Чтобы понять, как мировой океан стал если не обитаемым, то по крайней мере доступным для пересечения и превратился во множество дорог, соединяющих цивилизации, мы последуем за предсмертным взглядом Рисаля.
Часть седьмая
РАССЕКАЯ ВОЛНЫ
Овладение океаном
Мы чувствуем долгую пульсацию,
приливы и отливы бесконечного движения,
Тоны невидимой тайны,
смутные и обширные предположения.
Alles is aus dem Wasser entsprungen,
Alles wird durch das Wasser erhalten,
Ozean, gonn uns dein ewiges Walten.
Вода, из себя все творя,
Все зиждет,
Вся жизнь — в океане!
983
Horace, Odes (1.5).
15. Почти самая последняя среда
Подъем океанических цивилизаций
От Индийского океана к Атлантическому и от Атлантического к Индийскому
— Всегда держи корабль готовым к выходу в море.
— Как только бросишь якорь, сделай все необходимое, чтобы можно было быстро вытравить якорную цепь.
— При первых признаках непогоды спускай брам-стеньгу и бери два рифа.
— Как только получишь сигнал о выходе в море, делай это немедленно, потому что ветер меняется быстрей, чем можно было ожидать.
— Никогда не пытайся отстаиваться на якоре в бурю.
— Никогда не направляй корабль носом к суше в дурную погоду: в такое время течения бывают стремительными и непредсказуемыми. Многие корабли погибли из-за этого…
984
Former instructions to skippers at Port Louis, Mauritius, приведено в Alan Villiers, Monsoon Seas (New York, 1952, p. 30).
Чуть больше ста лет назад вождь племени по по имени Матака в глубине восточной Африки на берегах озера Ньяса переодел своих людей в арабское платье, спустил на воду индийские дау, насадил кокосовые рощи и преобразил свою приозерную столицу с помощью архитектуры суахили. Когда ему удалось вырастить манго, он воскликнул: «Ах! Наконец-то я изменил яо так, что страна стала напоминать берег!» [985]
Мне трудно представить себе исход его цивилизационного эксперимента: возможно, столица вождя приобрела вид дряхлый, неуместный и не соответствующий среде. Однако этот эпизод вписывается в контекст одного из величайших творческих изменений в мировой истории: преобразования Индийского океана в исламское озеро; этот океан стал так основательно использоваться для передачи культурных влияний, что эти влияния достигли даже яо, которые жили на самых окраинах бассейнов рек, впадающих в Индийский океан, а освоение доступных для мореплавания мест во всем мире, использование океанских маршрутов привели мировые цивилизации к тесным контактам друг с другом, а в некоторых случаях и к смене цивилизациями среды своего зарождения. Океанская среда, которая рассматривается в последней части этой книги, представляет интерес, как арена, на которой происходило распространение и модификация цивилизаций. В этом процессе океаны, первоначально — только средство общения цивилизаций, превратились в главную ось, на которой цивилизации преобразуются.
985
Е. A. Alpers, ‘Trade, State and Society among the Yao in the Nineteenth Century’, Journal of African History, x (1970), pp. 405–420.