Цивилизации
Шрифт:
Война, искусство и спектакли требовали больших средств. Но (возможно, отчасти потому, что главные решения принимало относительно многочисленное собрание граждан) афиняне не менее высоко ценили образование, особенно умение писать и ораторское искусство — умение убеждать [937] . Эти обстоятельства позволили Афинам стать самой плодовитой колыбелью гениев, какую когда-либо знал мир. Развалины, сохранившиеся на холме, где располагались важнейшие общественные сооружения, дают представление о том, как выглядели Афины. Здание на холме было храмом богини — покровительницы города: как и город, который она охраняла, Афина была вооружена для войны, но превыше всего ценила мудрость. Ее храм назывался Парфенон, или Дом девственницы, потому что в пантеоне богов, каким его представляли греки того периода, богиня была незамужней. Даже разрушенное, это здание считается самым прекрасным из когда-либо созданных людьми и определенно наиболее часто имитируемым.
937
R. Meiggs, The Athenian Empire (Oxford, 1972).
Ниже
938
Poetics, XIII, 5–6; ed. W. Hamilton Fyfe (London, 1932), pp. 46–47.
Под колоннадами вокруг общественных пространств восседали ученые. В качестве учителей прежде всего стоит выделить Платона и Аристотеля. Подобно многим другим великим учителям и ученикам, их связывали отношения любви и ненависти: Аристотель восхищался своим учителем, но пытался доказать его неправоту. Платон считал себя политическим мыслителем и сделал или начал множество разнообразных попыток описать идеальное общество: нарисованные им картины оказывались исключительно авторитарными и очень неприятными. Однако его метафизические размышления весьма глубоки. Их трудно подытожить без упрощения и очернения: уже было сказано, что вся западная философия есть «примечания к Платону», но сущность его учения, вероятно, в том, что за пределами того, о чем говорят наши мысли и чувства, существуют реальные объекты и события. Важность вклада Платона не столько в его собственных рассуждениях, сколько в том, что он в своих диалогах передал всю широту классического мышления. Его язык сохранил поэтическую гениальность и сложность, с какими говорили мудрецы предшествующих поколений. Восприятие подобно теням на стене, обманывающим того, кто живет в пещере; душа подобна морскому божеству, деформированному эрозией, обросшему за долгое погружение ракушками, но способному восстать из водорослей и скал и вернуть красоту и истину [939] .
939
Republic, ed. D. Lee (Harmondsworth, 1974), p. 444.
Из многочисленных достижений Аристотеля самым выдающимся стала формулировка правил логики, согласно которым мы, начиная с утверждения, которое считаем истинным, можем делать правдоподобные заключения. Статус Аристотеля в этом смысле явно изумил бы его самого: он был сыном врача из Стагиры, греческого порта на границе с миром варваров, который ранее никогда не порождал мыслителей. Его семья служила при дворе северного тирана, как и он сам — до средних лет. Его отец был придворным врачом, и любимой наукой Аристотеля стала биология, а любимым занятием — вскрытия: перейдя к логике, он анализировал заключения так, как это делает анатом, рассекающий лягушку. Аристотель никогда не считал, что можно дойти до истины с помощью одного разума: начинать нужно с наблюдений за фактами и подвергать проверке правдивость показаний органов чувств. Для него природа открыта для исследования, а не скрыта, чтобы что-то о ней выдумывать. Он был тем, что мы сегодня называем эмпириком: в поисках правды ему требовались доказательства, а не только сама правда. Но он лучше всех анализировал способы работы разума, вообще то, как действует разум [940] .
940
F. Femandez-Armesto, Truth: a History (London, 1997), pp. 102–104.
Многие поколения школьников западного мира должны были пережить то же, что Платон и Аристотель, как это описано в великой книге У. К. Гетри о греческой философии. Гетри восхищается Платоном, но понимает Аристотеля [941] . Он посчитал вначале причиной то, что мышление Аристотеля «преждевременно» современно. И только когда вырос, понял, что все как раз наоборот: не Аристотель мыслит, как мы, а мы, подчинившись его влиянию, мыслим, как Аристотель. Он менял все, чего касалась его мысль. «У отцов, — согласно персонажу «Имени Розы», было сказано все, что требовалось знать о значении слова Божия. Но как только Боэций выпустил свое толкование Философа, божественная тайна Слова превратилась в сотворенную людьми пародию, основанную на категориях и силлогизмах. В книге Бытия сказано все, что требуется знать о строении космоса. Но достаточно было заново открыть физические сочинения Философа, чтобы переосмыслить устройство мира, на этот раз в материальных терминах, в категориях глухой и липкой материи…» [942]
941
A History of Greek Philosophy, 6 vols (Cambridge, 1962–1981), vol. vi (1981), pp. 11.
942
U. Eco, The Name of the Rose (San Diego, 1983), p. 473.
К
И все же, несмотря на уникальный вклад древних греков в культуру всего мира, мы не должны идеализировать их, как многие историки в прошлом. Наиболее основательное в их наследии было в свое время наиболее эксцентричным и нетипичным: Сократа приговорили к самоубийству; Аристотель был изгнан из Афин и умер в изгнании; Пифагора, вероятно, убили во время мятежа черни; Софоклу пришлось защищаться от обвинений в безумии; Платон с отвращением отказался от политики. В свое время Аристотель удалился в пещеру, а Диоген поселился в бочке. Большинство греков не разделяло разумного представления философов о мире, но видело его игровой площадкой капризных богов и демонов, которых приходилось умиротворять кровавыми жертвоприношениями. Когда мы думаем о классических зданиях и статуях, не следует видеть в них образцы чистого, «классического» вкуса — такое представление создалось за прошедшие с тех пор столетия; нужно видеть их в ярких, кричащих красках, какими они были написаны в свое время. Наши представления о морали греков должны основываться скорее на грубоватых репликах комических персонажей, нежели на утонченной учительской мудрости философов. И хотя современное представление о демократии действительно восходит к греческому образцу, не стоит забывать, что демократия в те дни была жесткой застывшей системой, которая не допускала к власти целые классы — женщин, рабов.
Собственное представление греков о морской природе их цивилизации можно почувствовать, прочитав о приключениях Одиссея или аргонавтов; но, вероятно, более реалистической реконструкцией исторического опыта греков на морях послужит туристический круиз по самым рекомендуемым местам — такой круиз был действительно возможен во втором столетии до н. э.
«Семь чудес» (число условное, разные авторы выбирали разные чудеса), отобранные древними авторами за грандиозность и способность внушать благоговение, создавались в течение двух тысяч лет. За исключением символических номинаций, относящихся к внутренним районам Египта и Вавилона, все они созданы греками и сосредоточены около оживленных маршрутов, связывавших греческий мир и восточное Средиземноморье. За два тысячелетия, минувшие со времени их создания, все они, за исключением одного, стали жертвами землетрясений, оседания почвы, грабежей и запустения. Но умы, придумавшие их, технику, позволившую их воздвигнуть, общества, которые приносили жертвы во имя их сотворения, — все это можно увидеть в сохранившихся с той поры описаниях. И понять, что превращало их в диво.
В 1950-е годы, когда американский инженерный журнал представил читателям семь отобранных им современных чудес, список возглавила чикагская канализационная система [943] . По меркам древних, такой выбор был бы не только глупым, но и наводящим уныние. Ибо для составителей списка чудес древности сами эти чудеса были не просто проявлением технической изобретательности или социальной зрелости. Они были spectacula — зримыми чудесами, созерцаемыми в благоговейном страхе, «зрелищем» в том смысле, какой вкладывают в это слово современные туристы. Самым важным, непременным их качеством становилась их поразительный вид, их выдающееся положение.
943
L. Cottrell, Wonders of Antiquity (London, 1960).
Ничто не демонстрирует упомянутое свойство лучше Фароса, или Александрийского маяка. Это чудо было построено последним из семи, и его фрагменты были открыты также последними. Недавно подводные археологи осматривали Александрийскую гавань в поисках камней Фароса, рухнувшего шестьсот лет назад (овладевшие Египтом мусульмане презирали памятники язычества). Раскопки следовало проводить осторожно: в древности в Александрии была одна из самых роскошных морских эспланад, и большая часть того, что приняло море, принадлежала другим зданиям. Но на гранитных блоках, поднятых со дна гавани, еще можно было различить то, что мстительное Средиземное море оставило от первоначального и самого образцового маяка в мире.
Во многих современных языках от названия «Фарос» образованы слова, означающие «лампа» и «маяк» [944] . Древние тексты прославляют маяк, помогающий морякам пройти через скалистый вход в гавань. Но это не был маяк в современном смысле. Он должен был не предупреждать корабли, а привлекать их. Фарос служил гигантской рекламой Александрии — это был самый яркий из проектов, благодаря которым недавно основанный город превратился в путеводную звезду всего Средиземноморья, в «величайший торговый центр обитаемого мира». Маяк возвышался на 330 футов. Его сверкающие белые стены были покрыты многочисленными статуями. Его гигантское зеркало из полированной бронзы, отражавшее днем солнце, а ночью — огонь, можно было — согласно надежным источникам — увидеть за 35 миль. Но маяк светил не столько ради кораблей, сколько ради самих александрийцев, он рассказывал о них миру, прославлял их царей и оповещал о том, как они гордятся своим городом, хвастал богатством их элиты и рекламировал их коммерческие ценности. В ожидании новых сведений, полученных археологами, мы можем воспользоваться древними описаниями, чтобы воссоздать не только облик самого Фароса, но и общество, которое он освещал.
944
В русском языке от него же происходит слово «парус».