Цивилизации
Шрифт:
Они привели уникального исследователя Раббана Саумы из столицы хана Хубилая Таи-ту в Париж.
Раббан Саума проехал не по степной дороге, а южнее, по охраняемому монголами пути через Персию. Мы отправимся вместе с ним: искушение проехать с единственным известным китайским свидетелем, побывавшим в средневековой Европе, поистине непреодолимо. Выбор южного маршрута определялся идеями, которые вдохновляли путешественника. Как христианин-несторианец, он, отпущенный из своего монастыря, хотел побывать в Иерусалиме и посетить общины своих единоверцев, от щедрот которых рассчитывал обеспечить свое существование. А это означало движение по Шелковому пути, на котором через определенные промежутки располагались несторианские монастыри. В уцелевшем и сильно отредактированном экземпляре дневника он мало рассказывает о местах, знакомых его читателям, пока не добирается до Ильханата — монгольского государства с центром в Персии. Здесь он встретился с патриархом несторианской церкви Маар Денной: это произошло в Марагхе (нынешний Азербайджан), тогдашней интеллектуальной столице западного монгольского мира. Здешняя библиотека насчитывала четыре тысячи книг, а недавно построенная обсерватория была известным
Даже смерть патриарха не освободила Раббана: напротив, ее сложные последствия еще глубже погрузили его в политическую жизнь Персии, потому что его друг и спутник, китаец, ставший известным под именем Мар Ябаллаа, был избран на патриарший трон. И Раббан Саума не сумел выполнить свои заветные желания: продолжить путешествие или, если не удастся, удалиться в монастырь. Но в 1286 году, через десять лет после выезда из Китая, Ильхан поручил ему дипломатическую миссию, отправив в западные христианские королевства, договориться о союзе против общего врага — султаната мамелюков Египта.
На пути в Рим Раббан стал свидетелем извержения вулкана Этна и сражений анжуйской войны; в Риме ему была оказана уникальная честь: его принял конклав, собравшийся для выборов очередного папы. Но пока папа не был избран, никакие серьезные переговоры не были возможны, и поэтому Раббан решил все-таки добраться до Парижа, откуда в последнее время не раз уходили крестоносцы. И здесь впервые за все время он обнаруживает интересы за рамками дипломатического поручения и религиозных проблем. Он признает Париж интеллектуальным центром, не уступающим Марагхе, с известными школами астрономии, математики, медицины и теологии. Перед возвращением в Персию он дает причастие королю Англии, в Вербное воскресенье 1288 года сам получает то же таинство из рук вновь избранного папы Николая IV и чувствует, как сотрясается земля в Великую Пятницу, когда собравшаяся конгрегация произносит «аминь». Однако привезенные им многочисленные письма не содержат согласия на союз с монголами. В них только призывают Ильхана креститься, несториан реформироваться, а католиков при дворе Ильхана сохранять верность [327] .
327
M. Rossabi, Voyager from Xanadu: Rabban Sauma and the First Journey from China to the West (New York, 1992).
Миссия Раббана Саумы показала, насколько все-таки велика Евразия: пространство, через которое монгольский мир перебросил мост, было тем не менее трудно преодолеть с точки зрения культуры. Единственным общим языком, который был знаком и Раббану и переводчикам, оказался персидский, и по многочисленным ошибкам, допущенным Саумой в понимании западной жизни и политики, очевидно, что при переводе терялось очень многое. Например, он принял дипломатически сформулированные возражения за согласие, а уверения в уважении Христа — за готовность согласиться с его религиозными доктринами. Тем не менее то, что он завершил свое путешествие тогда, когда Марко Поло и другие западные путешественники проделали нечто подобное в противоположной стороне света, свидетельствует об эффективности стремлений монголов сделать Евразию доступной. Действительно, текст Раббана Саумы, при все своей превратности и неполноте, представляет собой поразительное доказательство взаимной достижимости противоположных краев огромного пространства земли. Трудно не прийти к тому заключению, что революционный опыт западной культуры того времени: технологический прогресс, новации в искусстве, взгляд на реальность глазами новой науки — отчасти объясняется влияниями, пришедшими по дорогам, которые создали и охраняли монголы.
Постепенно и сами монголы переносили в степи условия удобной городской жизни. В начале второй половины XVI века возник Коке Кота, «Синий город», постоянная столица вблизи нынешней границы Внутренней и Внешней Монголии. Его основатель Алтан-хан отчасти сохранил традиции предков: так, он лечил свою подагру, сбрасывая в ущелье тела принесенных в жертву, но в то же время окрестности своей столицы он усеял буддийскими монастырями, посылал за переписчиками в Пекин и организовал запись переводов на таблички из древесины яблони [328] .
328
F. Fernandez-Armesto, Millennium: A History of Our Last Thousand Years (New York, 1995), p. 306.
Однако в истории цивилизации степи сыграли роль не колыбели, а катализатора. Монгольский мир совпал с периодом наиболее интенсивных трансевразийских коммуникаций, которые были перенаправлены или проводились более безопасно в направлении, которое они приняли бы и без этого. Например, бумага была китайским изобретением, которое уже добралось до запада через арабов: говорят, тайна ее производства была раскрыта в Самарканде китайским техником, взятым в плен в битве при Таласе в Фергане в 751 году (см. ниже, с. 389). Но лишь в конце XIII века ее оценили в Европе как главный вклад в то, что мы сегодня называем информационной технологией. Порох и домна, впервые добравшись до Европы в монгольский период, воспринимались вначале как проявления волшебства. С последствиями для будущего развития, которые трудно переоценить, западная наука становилась все более похожей на давнюю китайскую традицию каочен: более эмпиричной, более опирающейся на чувственное восприятие, более склонной к наблюдениям за природой как подготовке к подчинению сил природы [329] .
329
J. Needham, Science and Civilisation in China (Cambridge, 1954 — in progress), vol. v, part I (by Tsien Tsuen-Hsuin) (Cambridge, 1985), pp. 293–319.
В
330
J. Evans, ed., The Flowering of the Middle Ages (London, 1967), p. 83.
Роджер Бэкон, профессор Парижского университета 1240-х годов, утверждал, что научные наблюдения могут подтвердить Священное Писание, что медицинские эксперименты способны расширить знания и спасти жизнь и что с помощью науки можно усмирить и обратить в истинную веру неверных. Современники с подозрением относились к его интересу к язычникам и мусульманским книгам; но его труды по оптике свидетельствуют об уверенности века в реальности объектов восприятия и надежности сил, которые открывают их нашему зрению. Его образ — образ мудрого сокольничего, способного извлекать уроки из опыта, привлекал наиболее безжалостного экспериментатора века императора Фредерика II, чье презрение к общепринятому принесло ему славу «ошеломляющего мир». Император был знатоком соколиной охоты и гордился тем, что знает о ней больше Аристотеля. Говорят, он приказал вскрыть брюшную полость двум людям, чтобы изучить различное влияние сна и физических нагрузок на пищеварение; что он вырастил детей в тишине, «чтобы решить вопрос, заговорят ли они на древнееврейском языке, который был самым первым языком, или на греческом или арабском, или на языке своих родителей; но трудился он напрасно, потому что все дети умерли» [331] .
331
С. H. Haskins, The Renaissance of the Twelfth Century (Cambridge, Mass., 1927), pp. 310, 332–334.
С одной точки зрения реализм, который все отчетливее проявляется в картинах западноевропейских художников, есть результат роста престижа чувств: нарисовать то, что видишь своими глазами, значит наделить достоинством предмет, который ранее считался недостойным искусства. Молитвы по четкам, появившимся в начале XIII века, побуждали верующих представлять себе священные таинства с яркостью картин повседневной жизни, будто увиденные воочию. Так искусство связало науку и религиозные чувства своего века. Живопись, представленная в церквях францисканцев, вводит зрителей в священные места, они словно становятся свидетелями жизни Христа и святых. Она вызывает сильные эмоции своим неслыханным реализмом — зритель смотрит на мир таким же взглядом, как новые мыслители-ученые. Она любовно описывает природу: воронов, которым молится святой Франциск, животных, пейзажи, солнце и луну, которых святой называл сестрами и братьями.
Эти эксперименты и достижения воображения не ставили западную науку в один ряд с китайской, в которой наблюдение и эксперимент господствуют в научной традиции с первого тысячелетия до н. э. [332] . Единственное слово, которым когда-либо называли даосские монастыри, означает «наблюдательная башня» — платформа, с которой можно наблюдать природу и давать естественные объяснения ее явлениям. Конфуций считает даосизм суеверным фетишизмом, но даосы противоречили собственной мистике доктриной о том, что для человека, который должен покорить природу, она подобна диким животным или врагам: чтобы ее приручить или покорить, вначале нужно ее узнать. Такой взгляд способствовал развитию научной практики наблюдения, эксперимента и классификации [333] . Проделкам Фредерика II предшествовали опыты легендарного Цзу Сина, который вскрыл грудную клетку своему двоюродному брату, чтобы проверить, действительно ли у сердца мудреца семь отделов; увидев крестьян, переходящих вброд ледяную реку, он приказал сломать им ноги, чтобы проверить действие низкой температуры на костный мозг [334] . Изобретения, новые для Запада, в Китае были уже старыми: бумага, порох, компас. В большинстве основных технологий, преобразивших мир, Китай опередил Запад на срок от одного до тринадцати столетий. XIII век стал периодом, когда большинство этих открытий начало перемещаться на Запад. И монгольский мир стал главным средством этого перехода.
332
F. Fernandez-Armesto, Truth: a History (London, 1997), pp. 137–141; J. Needham, The Grand Titration: Science and Society in East and West (London, 1969), pp. 86-115. Лучшая современная работа о скорее рациональной, нежели эмпирической традиции древнего Китая и Индии — J. Goody, The East in the West (Cambridge, 1996).
333
Needham, op. cit., vol. ii (Cambridge, 1956), pp. 56-170.
334
H. Maspero, China in Antiquity (n. p., 1978), p. 22.