Цивилизации
Шрифт:
В главном зале замка Бинч художник нарисовал в 1549 году балетную сцену; на ней дикие люди в обвислых зеленых одеяниях сражаются с горгонами, а затем послушно уходят по приказу красиво одетых женщин [347] . Даже самые свирепые дикие люди средневековой литературы удивительно благородны и рыцарственны. Дикий лесной человек был соперником сэра Гавейна в английской поэме XIV века «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь». Чтобы встретиться с ним, герой должен пересечь дикий лес из «огромных развесистых дубов». Он встречается со змеями и волками, с медведями и кабанами, с привидениями и древоподобными гигантами, называемыми «энтейны». Его «едва не убил холод», когда он спал на голых камнях, а птицы на деревьях жалобно кричали от холода. Охотники, владевшие лесом, встретили его как человека, который может научить их «ловкости вора» — вежливому поведению — и «благородной речи». Дети природы чувствовали, что находятся в обществе воспитанного человека. Противник Гавейна был сам похож на лес: волосы как трава; фигура и осанка как у дерева.
347
H. Soly and J. Van de Wiele, eds, Carolus: Charles Quint 1500–1558 (Ghent, 1999), p. 221.
348
R. Morris, ed., Sir Gawayne and the Green Knight (London, 1864), pp. 23–25, 29, 67, 70, 77.
Но коль скоро дикого человека могли цивилизовать контакты с миром ферм и городов, то и цивилизованный человек мог в лесу сблизиться с природой. В средневековой Европе считалось, что охотники обладают той же «дурной кровью», что и их дикие соседи: живя в лесу, они перенимают обычаи хищников, охотятся так же, как звери: они остро ощущают запахи, умеют неслышно выслеживать и яростно сражаться — они могут стать «взбешенными». Действительно, они подвергались риску заразиться бешенством: укус больного животного превращал людей в зверей и подтверждал миф о «черной крови» [349] . Лес был не просто отсутствием цивилизации — он был ее врагом.
349
B. Hell, Le Sang noir: chasse et my the du sauvage en Europe (Paris, 1994).
На границах христианского мира лес исчезал вместе с распространением крещения, точно так же как в тропиках он исчезал при распространении ислама (ибо после того, как их эллинистические предшественники уничтожили деревья на некогда лесистых просторах, превращая его в бревна, смолу и топливо, мусульманам пришлось столкнуться в умеренном климате лишь с немногими лесами): в восточной Бенгалии с XIII по XVIII век в джунглях возникали мусульманские мечети, вокруг них появлялись поселки и лес исчезал [350] . В Китае, где бизнес был в большей степени делом мирским, обширные северные и тропические леса в основном оставались нетронутыми до самого XX века, но вот леса умеренного пояса стали самой первой жертвой распространения обработки почвы. В «Книге Од», относящейся, вероятно, к началу первого тысячелетия до н. э., описаны веселые лесорубы, размахивающие топорами. Это удивительно напоминает описанный Гомером звон железных лезвий, раздающийся в лесах [351] .
350
R. M. Eaton, Islam and the Bengal Frontier, 1200–1760 (Cambridge, Mass., 1993).
351
J. Needham, Science and Civilisation in China (Cambridge, 1954 — in progress), vol. vi (Cambridge, 1996) (chapter 42b ‘Forestry’ by N. K. Menzies), pp. 539–689, особ. p. 635.
Трудно страшиться природных ресурсов, которые так быстро исчезают, и в долгой истории Китая рациональная политика лесоводства соответственно насчитывает много столетий. Как и пейзажная живопись, идеализирующая лесные сцены. Однако там, где первичный лес уцелел, он по-прежнему способен вызвать отвращение, которое засвидетельствовано у цивилизованных европейцев. Великий поэт VIII века н. э. Ли Бо утверждал, что побывал на «диком Западе» средневекового Китая — прошел по лесам бамбука и сосны, которыми правит «Хозяин демонов» и в котором живут кочевые племена. Он писал:
Легче подняться на небо, Чем пройти по дорогам Сычуаня, И тот, кто слышит рассказы об этом, Бледнеет от страха.Согласно позднейшему сатирику, Ли Бо, который был известным пьяницей, видел горные леса только в пьяном воображении:
Там, где касалась страницы его кисточка, рождались облака и туманы. Тысячи диких утесов, десятки тысяч опасных вершин, невообразимых, несравненных, Но для Ли Бо эта дорога была ровна, как равнина, Он напивался во дворце женщин перед Его Величеством. А протрезвев, не мог вспомнить стихи, которые написал [352] .352
R. C. Egan, The Literary Works of Ouyang Hsiu (1007–1072) (Cambridge, Mass., 1984), p. 100.
Однако
Здесь, в глубине гор и в пустых ущельях, где раньше никогда не бывал человек, сохранились деревья от дней дикости и хаоса. Это лес дикий, буйный и исключительно опасный. В горах живут ядовитые змеи и кровожадные хищники. Здесь есть пауки размером с колесо телеги, их паутина свисает до земли, как сеть; в нее попадают тигры и леопарды, которых пожирают пауки [353] .
353
Ibid., p. 636.
В христианском мире страх перед лесами постепенно исчез под воздействием литературы, опыта и топора дровосека; средневековые святые и договоры о псовой охоте смело бросали лесу вызов; в конце XVIII и в XIX веках по лесных тропам до самого короля эльфов и Гензеля и Гретель прошли этнографы, собиравшие народные сказки. Все это было процессом демистификации леса, сопровождавшим другой процесс — уничтожения лесов. Это была тропа, пробитая просвещением в колючих кустах и зарослях. Но лесные заросли не находили достойного хроникера, пока в конце XIX века не появился сэр Джеймс Фрейзер.
В дикий лес его привел исключительно цивилизованный поиск: потребность приукрасить и прояснить стандартный тест классического учебного плана — объяснить происхождение легенды о золотой ветви, которую Эней, герой поэмы Виргилия, должен был сорвать, чтобы доказать свое царское происхождение. Во времена Виргилия большинство лесов средиземноморского побережья уже было срублено, как сбривают щетину на подбородке: за триста лет до этого Платон оплакивал леса Аттики, «где теперь только пища для пчел и в крышах зданий еще можно увидеть балки из стволов деревьев» [354] . Теофраст, биограф Аристотеля, считал, что в Греции его дней стало меньше дождей, потому что вырубили леса [355] . Но участки леса уцелели, поиск привел Фрейзера к тому, что он считал подлинным лесом с древними березами и дубами, «картиной того, какой была Италия в далеком прошлом» [356] , уцелевшей, не привлекая внимания художников, на склонах потухшего вулкана вблизи Рима.
354
Critias, 11 IB.
355
R. Grove, Green Imperialism: Colonial Expansion, Tropical Island Edens and the Origins of Environmentalism, 1600–1860 (Cambridge, 1995), p. 20.
356
J. Frazer, The Golden Bough: the Magic Art and the Evolution of Kings, 2 vols (New York, 1935), vol. i, p. 8.
Озеро Немо, как и в старину, обрамлено лесами; весной здесь распускаются цветы, такие же свежие, как две тысячи лет назад. Озеро так глубоко лежит в старом кратере, что его поверхности редко касается ветер. Со всех сторон берега, одетые роскошной растительностью, круто спускаются к воде. Только на севере узкая полоска ровной местности связывает озеро с подножием холмов. Такова сцена трагедии [357] .
Здесь новый хранитель храма Дианы должен был убить своего предшественника, чтобы получить титул Короля Леса. С тяжелыми последствиями для всей будущей антропологии, одержимой этой темой, Фрейзер истолковал этот обряд, которому должно было предшествовать срывание ветки с определенного дерева, как жертву божеству или царю-божеству, как замену человеческим жертвоприношением смерти божества. Фрейзер был апостолом идеи научного изучения истории человечества, но мотивы его деятельности часто сомнительны. «Мы можем обнаружить, — высказывал он свои чаяния, — что цепь, которая связывает наши представления о божественном и представления дикарей, едина и неразрывна» [358] . За двадцать пять лет трудов «Золотая цепь» выросла до двенадцати томов. Какое-то время вся наука находилась под влиянием работы Фрейзера, и хотя впоследствии мода от него отвернулась: академические традиции — это своего рода река Лета, они всегда отправляют гигантов в забвение, — антропологи до сих пор одержимы многими его идеями.
357
Ibid., p. 2.
358
Ibid., p. 376.
Тема «Золотой ветви» и в особенности глав о священных лесах и рощах, — память, сохраненная в природной среде, которая, насколько нам известно, существовала здесь всегда. У деревьев нет бессмертия, но есть изменчивость. У них есть жизнь, они способны ощущать опасность, к чему скалы и горы остаются равнодушными. Их надо сажать и выращивать, но когда они умирают и весной возрождаются, когда оплодотворяют слоями перегноя почву, на которой растут, они провозглашают жизненный цикл, обещающий человеку бессмертие.