Цивилизация Просвещения
Шрифт:
Право выдавать такие разрешения, первоначально принадлежавшее епископу, было присвоено понтификами. Но папа отказывался заниматься бедняками. По поручению бедных действовал епископ; 95 % социальной лестницы без стеснения пользовались этим преимуществом бедняков. Разрешение давалось по изложении причин, которые становились предметом исследования. Изложение причин дает нам возможность судить о мотивах создания пар. В девяти случаях из десяти прошение составлял кюре. Он шифровал полученную информацию. Разрешения на брак не избежали ключевой проблемы: как выразить на письме мысли тех, кто умеет изъясняться только устно? Кюре и должен был перевести названные ими причины на язык стереотипов, впрочем не слишком искажающих суть дела.
Одно не вызывает сомнений. При заключении брака у крестьян, в рамках одного и того же социального слоя, выбор пары — это личное дело. Слово «любовь» среди дошедших до нас причин не упоминается до 1780 года. Это вопрос терминологии. В языке крестьян любовь — это дружба; упоминается соседство, длительное общение с детских лет. Еще один бесспорный факт: тяготы одинокой жизни. Жизнь предполагает распределение функций внутри дома. Дом —
Постепенно подчиняя себе сексуальные влечения, традиционная цивилизация в христианских странах выстроила общество брака: мир взрослых, куда вступают зрелые люди одного возраста. В крестьянском обществе нередко бывало, что женщина в значительной мере компенсировала свою слабость преимуществами зрелости. Выходя замуж не в 16 лет, а в 25, женщина, бесспорно, завоевывала ведущую роль в семейном союзе. Ничто не напоминает ни о патриархате, ни о матриархате: общество равных как для лучших, так и для худших. Но не будем торопиться с выводами. Пытаясь понять традиционное общество недавнего времени, XVII–XVIII веков, такое далекое и такое близкое, не забудем об остальном мире… Возможность сравнения существует благодаря Японии: нам в деталях известна участь японских женщин, в XVI веке выходивших замуж в 16 лет, и структура японской семьи. Несмотря на внешние сходства, японскую чету от европейской отделяет пропасть. Нет сомнений, что прогресс «феминизма» и «ценности семьи» в XVII–XVIII веках осуществляется за счет повышения порога брачного возраста. Еще Филипп Арьес выявил то, что удобно именовать распространением ценности семьи в эпоху Просвещения или, если угодно, великим передвижением чувств, появлением новой сферы концентрации чувств — супружеской семьи. Родовая семья была экономической ячейкой, институтом социальной защиты, но, без сомнения, зачастую это была огромная эмоциональная пустыня. Мы угадываем здесь другие связи, другие структуры, связанные с возрастной близостью, общностью игр, работы, защиты; нам известна насыщенная и странная жизнь братств. Агюлон продемонстрировал нам их последнюю инкарнацию в Провансе XVIII века — что-то вроде погребений по-гурмански. Там бывшие кающиеся грешники, на которых первоначально была возложена обязанность отдавать последний долг почившим, в XVIII веке в конце концов создали особые сообщества — со своим стилем общения и фольклором, — которые вдобавок отличались склонностью к пирушкам, разгулу и безбожию. Никакой напраслины: мы действительно в Провансе, известном своей очень древней цивилизацией агоры — городских площадей. Каков бы ни был накал социальной напряженности, благодаря которой сохранялись провансальские братства, находившиеся на пути превращения в масонские ложи, по сравнению с XIV веком это очень слабая вспышка. Братства изживают себя, паломничества идут на спад, деревенские праздники несколько теряют свой размах и яркий колорит; центр эмоциональной жизни незаметно сдвигается в сторону семейного очага в его новом, суженном виде: отец, мать, дети и — в 15 % случаев, как свидетельствуют компьютерная имитация и статистика, — дедушка, греющийся у огня.
Как показал, изучая отношение к детям, Филипп Арьес, экспансия эмоциональной ценности семьи могла при необходимости нести в себе зачатки мальтузианства, во всяком случае, она не противоречила тенденции к сокращению потомства. Филипп Арьес усилил значение своих наблюдений, обратившись к семейному приручению смерти.
Семья эпохи Просвещения строится вокруг супружеской четы. Это предполагает долгий срок между помолвкой и свадьбой. Ранее я упоминал о его кажущемся уменьшении. В 98 % случаев во Франции помолвка праздновалось в день свадьбы или накануне. Значит, нужно другое слово. В социальном плане обмирщенная помолвка превратилась в ухаживание, на уровне повседневной жизни она покинула церковь; это были долгие, тихие и, за исключением самого последнего этапа, в большинстве случаев целомудренные встречи. Обратимся вновь к разрешениям
Остаются два вопроса: эндогамия, а также незаконнорожденные дети и сексуальные отношения вне брака. Разрешения прежде всего дают возможность очертить крут, в котором осуществляется выбор супруга. Этот круг, внутри которого создаются пары, расширяется: сначала в среднем не больше 5 км от родных мест, потом — до 20 км. Перелом происходит около 1750 года. В то же время, на фоне многовековой тенденции к уменьшению числа кровнородственных браков, в конце XVIII — начале XIX века мы, напротив, наблюдаем настоящий бум браков между родственниками. В католических странах церковные иерархи стонут: люди совсем потеряли совесть. Супружеские отношения официально оформляются через 15–20 лет. Организуются дорогостоящие мероприятия, церемонии с участием детей, за которыми нередко следуют долгие месяцы полного супружеского воздержания. В конечном счете этот эпизод можно принять всерьез, не теряя при этом из вида суть, которая все-таки состоит в упадке кровнородственных браков — его генетическая польза может считаться установленной.
Но как же понять эту вспышку эндогамии в конце эпохи Просвещения? По большому счету она не повлияла на прежнюю географию браков, сохранившуюся в неизменности во время революции классической эпохи. Эндогамная Северная Европа менее склонна к инцесту. Может быть, за исключением страны бокажей — Нормандии. Северная Нормандия — царство кровосмешения, что отнюдь не означает, будто люди женятся на двоюродных сестрах. Инцест — это позор, он проходит по разряду греха. Колебание между эндо- и экзогамией составляет один из аспектов выбора. Эти две Европы противопоставлены друг другу даже по языку. Составьте карту оскорблений, скрупулезно сохраненных протоколами тысяч судебных процессов. На севере оскорбление прямое: оно задевает сексуальное поведение оскорбляемого. На юге — косвенное: оно задевает сексуальное поведение наиболее почитаемой представительницы группы. Между «импотент несчастный» и «сын шлюхи» пролегает географическая граница, определяющая сущность отношений не в паре даже — в семье. Средиземноморское оскорбление — отчуждающее, оно предполагает эндогамную структуру семьи. Север, где предпочитают экзогамию, свободнее; действительно, здесь выбор строится на других основаниях. Многовековая тенденция подвергает две Европы — ту, где охотно выбирают двоюродную сестру, и ту, где отдают решительное предпочтение иностранке, — опасности исчезнуть; она ослабляет давление географических факторов, она способствует расширению сферы общения, в том числе, несомненно, и для эндогамного захолустья.
Кратковременное распространение браков между кузенами в XVIII веке представляет собой один из аспектов распространения интроверсии. Эту метаморфозу можно вслед за демографами связывать с распространением групп, широко прибегающих к контрацепции и тем самым ограничивающих выбор путем сокращения потомства. Однако более убедительным кажется более общее объяснение. В век долгих ухаживаний, в век концентрации эмоциональной жизни в рамках бинарного семейного ядра, в век сдержанности как фундаментальной этической ценности выбор супруга приобретает исключительное значение: двоюродная сестра внушает уверенность, она принадлежит к ближайшему окружению; она в меньшей степени, чем девушка из чужой семьи, подвержена опасности сексуальной дисгармонии, ведь между кузенами неизбежно происходит тихое взаимное воспитание чувств. Многие откажутся перейти этот рубеж.
Была ли наконец одержана эта трудная победа? Ныне в этом нет никаких сомнений. Мы знаем, что отчасти она действительно была одержана. Оней и Крюле демонстрируют очень низкие цифры рождения внебрачных детей. На основании нормандских данных мы получили 0,5 % с одной стороны, 2,3 % с другой. Для Бретани и Анжу, вместе взятых, исследование дает 1,13 % в период 1740–1829 годов. Для всей сельской Франции в XVIII веке — 1,5–2 %. Даже с учетом городского населения мы, скорее всего, получим чуть больше 2 %. Вспомним об аномалии в 30 %, характерной для восточных кварталов Парижа накануне революции. Городские нравы не столь значительно отличаются от крестьянских. Деревенские девушки рожают в городе. Такой городок, как Вильдьё, населенный ремесленниками и очень плодовитый, напротив, демонстрирует относительно низкие проценты; Байё — повышенные.
Проблема незаконнорожденных детей неотделима от добрачных зачатий. В стране бокажей 15–20 % первенцев могли быть зачаты до брака. Вероятность добрачных сексуальных связей в Нормандии, включая и те, которые не привели к зачатию, мы оцениваем примерно в 25 %. Этот уровень подтверждается Англией: в лондонском бассейне он превышает 10 %, уровень менее контролируемого Севера. Во Фрисландии и Прибалтике предшествующий свадьбе период встреч, как кажется, имел более выраженное сексуальное содержание. Заметим попутно, что вероятный масштаб добрачных сексуальных связей в терпимой Франции XVIII века оказывается таким же, какой фиксируется в социологических трудах Жирара для Франции накануне первых изменений 1920–1924 годов, предшествовавших куда более резкому скачку, наблюдавшемуся с 1963 года.
Великим переменам в области брака, которые, как мы видели, зарождаются между концом XV и концом XVI века, становятся более отчетливыми в XVII веке, укрепляются в XVIII веке и усиливаются, доходя до максимально возможного предела, в XIX веке, прежде чем сойти на нет на рубеже 40— 50-х годов XX столетия, можно было бы посвятить отдельную книгу. Они составляют «методический дискурс» глубинных социальных процессов, они лежат в основе общей теории традиционного общества, и в первую очередь именно они позволяют рассматривать как отдельный феномен Европу эпохи роста.