Цивилизация Просвещения

Шоню Пьер

Скромное изменение путей сообщения — главный фактор борьбы со смертью. Острый голод, голод, уносящий в могилу, почти полностью исчезает к западу от Немана благодаря чуть возросшей подвижности людей и продовольствия. Помощь зерном идет через море. В отношении XVI века Фернан Бродель округленно оценивал объем торговли пшеницей на Средиземном море в 2 млн. гектолитров. Эта цифра мало отличается от объема перевозок пшеницы по Балтийскому морю в XVIII веке. Водоизмещение судов выросло в 10 раз. Многие миллионы центнеров морских запасов пшеницы обеспечивают защиту побережья Европы от голода. Благодаря дорогам и каналам часть западной Европы получила доступ к прибрежьям. Богатая Англия с 1750–1760 годов целиком оказывается в зоне морской защиты. Туда же входит часть Франции. С востока на запад все свидетельствует в пользу богатой Европы — она же Европа узкая.

Революция дорожного покрытия и каналов. На западе вещи нередко опережают людей.

На востоке, наоборот, люди идут впереди вещей. Но результат одинаков. Прибалтийская Пруссия, под стратегической защитой русской пшеницы и относительно больших финансовых средств в зоне слаборазвитых денежных отношений, великолепно научилась использовать к своей выгоде жертв экономической отсталости Центральной Европы. С 1740 по 1786 год население Пруссии, несмотря на Семилетнюю войну с ее порой первобытными дикостями, массовыми варварскими набегами из Венгрии и России, а на западе — с возвращениями в прошлое, во времена Тридцатилетней войны, возрастает с 2,4 до 6 млн. человек. Из них 1,2 млн. — результат завоевания Силезии (1 млн) и польской Пруссии (200 тыс.). Итог — удвоение численности с 2,4 до 4,8 млн. человек всего за 46 лет вследствие естественного прироста и иммиграции. Генрих Брауншвейгский оценивает разницу в 285 тыс. душ. Фридрих II рассматривает увеличение числа жителей Пруссии на 1,1 млн. человек как результат внутренней колонизации; 285 тыс. молодых иммигрантов не столь уж несовместимы с цифрой в 1,1 млн, обозначенной прусским королем.

В эпоху великого курфюрста колонизация состояла в привлечении специалистов и инженеров из числа гугенотов и голландцев. Фридрих II населил Пруссию за счет получивших отсрочку morituri [45] из архаической Европы. Балтийский зонтик над Пруссией и усовершенствованные коммуникации XVIII века спасли для Восточной Германии жизни многих из тех, кому грозила смертью оставшаяся с давних пор неизменной конъюнктура континентальной Европы.

Поворотным пунктом стала Семилетняя война. Еще до 1756 года агентства в Гамбурге и Франкфурте-на-Майне за счет набранной скорости добывали на западе редкий и дорогой материал. Эмигранты-гуситы, которых сгоняли с мест нищета в Богемии и религиозная нетерпимость, уже создавали внушительные отряды: 3,2 тыс. семейств трудились над углублением русла Одера и осушением прилегающей долины. Старый Фриц потирал руки от удовольствия на своем французском эпохи Просвещения. Drang nach Osten [46] первоначально представлял собой продвижение к северу и к морю. «В те же годы Фридрих… собрал в Магдебургском герцогстве множество сезонных рабочих из Тюрингии… После Хубертебургского мира работа стала вестись систематически… между Одером и Нотецем за десять лет обосновалось 15 тыс. переселенцев» (Франсуа Блюш). В Магдебурге — 2 тыс. семей на бывших землях короны. С 1740 по 1775 год — 13 тыс. семей в герцогстве Прусском, с 1763 по 1780-й — 40 тыс. человек в Верхней и Нижней Силезии… 50 тыс. переселенцев в прибалтийской Померании, 12 тыс. — на территории старинной Бранденбургской марки, где нехватка населения ощущалась меньше.

45

Morituri — обреченные на смерть (лат.).

46

Натиск на восток (нем.).

Но вот в 1770–1771 годах в континентальной Европе экономическая конъюнктура вновь выходит за привычные рамки: 40 тыс. несчастных, оказавшись на краю гибели, отправляются в спасительный путь на север. «Голод 1770–1771 годов привел 20 тыс. саксонцев и столько же жителей Богемии в земли Фридриха II, где они, по словам последнего, „были приняты с распростертыми объятиями”: часть этого потока была сразу же направлена в польскую Пруссию, область германизации, провинцию, которую предпринятые между Нотецем и Вислой труды сельскохозяйственного гения сделали открытой для колонизации…»

На западе конъюнктура перестает быть губительной, потому что прибывает пшеница. И еще потому, что в Англии и Ирландии картофелю не пришлось дожидаться Пармантье: картошка наполняет желудки бедняков и тоже является своего рода технологической «границей». На востоке конъюнктура тоже перестает нести смерть, но приводит в движение. Она гонит прочь, толкает вперед, к границам — не обязательно таким уж далеким. Архаическая конъюнктура континентальной Европы способствует почти вертикальному росту внутренних «границ». Мы видели, что происходило в Пруссии. Все это, конечно, шло на пользу людям. Саксонцы и чехи, ищущие прусского рая, предвосхищают ирландцев XIX века, ищущих рая американского.

Циклические всплески смертности сглаживаются, а затем и исчезают. Каковы практические последствия этого? Исчезновение циклических

смертей видоизменяет коллективное подсознание, модифицирует возрастную пирамиду. В «Цивилизации классической Европы», после десяти лет интенсивной работы целого поколения историков, мы вновь напомнили о том, что циклическая смерть была смертью избирательной. Она сокращала жизнь стариков, слегка срезая при этом срединную часть пирамиды, но наибольший удар наносила по новорожденным и маленьким детям. Сглаживание кривой смертности на протяжении века — это, в первую очередь и главным образом, результат уменьшения количества детских смертей. Дополнительный шанс для пришедших в этот мир, а значит — аргумент в пользу того, чтобы посвятить свое время более тщательному их воспитанию, такому воспитанию, которое, в свою очередь, дает дополнительные шансы выжить.

Глобальное снижение смертности. Сразу после жестокого кризиса 1690–1720 годов продвижение жизни отчасти зависит от безвременных смертей в тяжелые годы; однако общая тенденция беспрецедентно благоприятна. Вот Швеция в наиболее благополучный период. В 1711–1735 годах центральный округ Нярке держится на уровне 23–24 %. Для запада это цифры конца XIX века. Будем считать разрешенной проблему регистрации; если исключить фактор восстановления численности, показатели, относящиеся к этой четверти века, нельзя считать полностью стабилизировавшимися. Тем не менее Швеция, Дания и Норвегия находятся на уровне ниже 30 % — былого бедственного рубежа. В Финляндии смертность еще ниже, а рекорд принадлежит Новой Англии. В авангарде общей атаки на смерть — окраины и холодные морские границы Европы. Англия — во втором ряду. После 1780 года она выходит на передовую. С конца XVII до середины XVIII века средняя продолжительность жизни в Колитоне возрастает с 37 до 42 лет, но это не более чем возвращение на уровень, достигнутый ранее. В начале XVIII века Англия отнюдь не блещет успехами в борьбе со смертью; источники слегка расходятся; в 1701–1740 годах смерть берет верх: 1701 год — 28,6 %, 1731—1740-й — 35,8 %! Отчасти Англия расплачивается за рекордную урбанизацию и реализацию новых возможностей с плохо продуманными последствиями. Демография Лондона, превратившегося в гигантский дом престарелых (10 % всей Англии! Париж — это 2 % Франции), и алкоголизм в период национальной катастрофы — jin drinking mania [47] , — достигшей пика незадолго до 1740 года, накладываются на последствия неурожаев и эпидемий, не прекращающихся с 1709 года.

47

Jin drinking mania — всеобщее пристрастие к джину (англ.).

С завершением этого периода прогресс становится необратимым. Снижение смертности в 1741–1750 годах до 33 % против 35,8 % в предшествующее десятилетие — это лишь восстановление; 1750 год становится отправной точкой длительного продвижения вперед в борьбе со смертью: 1751–1760 год — 30,3 %; 1791–1800 — 26,9 %.

Франция идет довольно далеко позади. Но все данные согласуются между собой. Прежде всего, прямые источники. «В Бовуази доля людей старше 60 лет среди всех умерших взрослых в XVII веке колебалась от 28 до 40 %; в 1771–1790 годах она составляла от 43 до 61 %. В Сомюруа она возросла с 35–38 до 47 %» (М. Райнхард). Повсюду отмечается падение детской смертности — с 27,35 до 25 %, с 32,8 до 28,7 %, с 24,7 до 15,9 %. В различных районах благополучной Нормандии мы почти везде находим цифры ниже 15 %.

В бедном Лангедоке, как и в Англии, продолжительность жизни взрослых в конце XVII века падает до минимума из-за вспышек оспы и пурпурной лихорадки; во второй половине XVIII века она вновь увеличивается. Детская и юношеская смертность снижается. В Оверни жизнь взрослых все время остается под угрозой, но шансы детей и молодых людей после грозных лет середины века улучшаются. Разворачивается великая битва за детство. Региональные диспропорции остаются огромными — это признак архаики. Они простираются от 180, 140 % в наших нижненормандских приходах через 177 % в южных предместьях Парижа и 191 % в Тезель-Сен-Сернин (Керси) до 244 и 286 % в Сотвилль-ле-Руане и Ингувилле (под Гавром). Ж. Дюпакье проследил за превратностями трудного пути к победе над смертью по данным двадцати сельских приходов французского вексена.

Первый максимум отмечается в 1738–1743 годах — 243, минимум— в 1749–1758 годы— 161 %; затем часть завоёванной территории пришлось отдать: 1759—1768-й — 182 %; амплитуда уменьшается, тенденция становится заметнее: 1771–1779 годы — 138 %; 1780—1785-й — 171 %; 1786—1792-й — 122 %. В конце периода Старого порядка Франция еще не преодолела опасный рубеж в 30 %. В Эно с 1774 по 1781 и с 1785 по 1787 год наблюдаются колебания с 26,7 до 34,3 %. «По обобщенным данным… от 27,3 до 38,9 % в 1770–1779 годах», перед новым подъемом на закате Старого порядка, в тяжелое предреволюционное десятилетие — «от 28,2 до 44,3 % в 1780–1787 годах».