Цивилизация Просвещения
Шрифт:
На другом полюсе — «дома престарелых» Канской равнины. Идиотское мальтузианство на фоне повышенной смертности. Без всяких видимых причин. Здесь умирают, сюда приезжают с периферии, чтобы умереть. Еще на одном полюсе — земли Ож: чудо, опасное чудо, обманчивое чудо равновесия. Путь к земному раю здесь проходит через одновременное снижение рождаемости и смертности. Однако радоваться рано: после 1770 года это опасное равновесие было нарушено, и во многих случаях в отрицательную сторону. Эта чрезмерная осторожность преграждает путь дальнейшим изменениям. Мальтузианство района Лизьё изначально представляло собой разновидность аскетического извращения.
Между этими полюсами — серый пейзаж Бессена. Байё — это маленький «дом престарелых», Бессен же демонстрирует незначительный прирост при небольшом объеме использования контрацепции, ограниченном страстным темпераментом его жителей. Это район, очень рано достигший оптимальной плотности населения. Умеренное распространение
Наряду с территориальной вариативностью отмечается социальная. Для нескольких привилегированных групп населения она может быть выявлена на большом временном интервале благодаря генеалогиям (С. Пеллер, Т. Г. Холлингсворт, Л. Анри). Как минимум, три вывода. Семьи, находящиеся на самом верху, в том, что касается брака, отличаются от всех остальных. Более ранний брак. Более высокая ожидаемая продолжительность жизни. Исследования Пеллера позволяют проследить за динамикой успехов в борьбе со смертью. Сравнение данных Холлингсворта и Анри выявляет принципиальную разницу между французской и британской моделями начиная с 1730 года. В 1670–1730 годах герцоги и пэры Франции, богатейшие семьи Женевы и пэры Англии переживают примерно одинаковое падение рождаемости как следствие контрацепции. С 1730 года герцоги и пэры Франции и крупные буржуа Женевы впадают во все более бесплодное мальтузианство, тогда как английские аристократы вновь проявляют благосклонность по отношению к жизни, уподобляясь в этом простым людям. За исключением случаев Франции и Женевы, аристократическая модель в XVIII веке вообще имеет тенденцию сближения с народной. За счет небольшого снижения жизненной силы богатых и знатных и увеличения жизненной силы бедняков, предшествовавшего мальтузианским перекосам XIX века, эпоха Просвещения, если говорить о Европе в целом, смягчает социальные различия в демографическом поведении, тем самым усиливая региональные. Территориальное единство перевешивает все прочие факторы. И это тоже одна из характеристик Европы XVIII столетия.
Историческая демография все шире раздвигает свои границы. Среди новых путей — физическая антропология, вновь введенная в научный оборот Эмманюэлем Леруа Ладюри. Параметры человеческой жизни, которые мы стремимся выяснить, — это в том числе и физические параметры. В XVIII веке человек в среднем был ниже ростом. Блондинов в Европе эпохи Просвещения было больше, чем сейчас. Распределение антропологических типов изменилось — мы уже начинаем узнавать, в каких пропорциях, — и вариации позволяют косвенным образом судить об уровне жизни и миграциях населения. Исследование только-только началось. Составлены первые карты. Можно проследить вариации физических данных людей по всей Европе. Вспомним о возможностях, которые дает нам торговля наемными солдатами, о почти безграничных возможностях прусских военных архивов, не говоря уж о 2,2 млн. досье из Венсенна за один только XVIII век.
Да, физические особенности; но насколько же увлекательнее первые подступы к сфере культурной антропологии! Когда мы будем располагать общеевропейским набором последовательно сменяющих друг друга карт овладения грамотой и перехода от местных диалектов к национальным языкам, в наших руках будет самый надежный ключ к неравномерности роста и движения вперед… Еще по крайней мере десять лет работы с церковно-приходскими реестрами, книгами наставлений, дневниками. О книгах наставлений иногда забывают. Между тем, например, книга наставлений Пьера-Игнация Шаватта, умершего в 1693 году в Лилле, на родине примечательной Антуанетты Буриньон, многое сообщает нам, благодаря Андре Лоттену, о начальном этапе обучения грамотности представителей традиционного общества. Шаватт был бедняком, рабочим без перспектив роста, середняком, не сумевшим продвинуться в своей профессии. Несмотря на это, качество его почерка, его владение французским поражают. За сто лет до того представители низших слоев Лилля постепенно начинают читать. Первые школы появились в Лилле в 1554-м, затем — в 1584 году. Горожан подхлестывала близость протестантских земель. Об этом говорится в указе магистрата от 1664 года: «Настоятельно необходимо, чтобы дети всякого звания и происхождения с самой ранней юности были тщательно наставляемы во всем, что касается и относится до апостольской римско-католической веры, для чего в первую очередь и была учреждена означенная школа».
Шаватт умеет читать, Шаватт умеет писать, но все-таки этот современник Бейля был человеком XVI века: его культура и образ чувствования несколько напоминают те, которые можно было почерпнуть из Голубой библиотеки Труа. Обучение грамоте составляет важнейший этап; только всеобщая грамотность может дать шанс технической революции, которая прежде всего представляет собой революцию в умах. Однако это условие — необходимое, но не достаточное: Шаватт может служить примером механического наложения без продвижения вперед или, если угодно, культуры грез и бегства от действительности. Выучившиеся грамоте представители
Обучение грамоте распространяется лавинообразно в XVIII веке; но ход ему был дан в конце XV — начале XVI века. Реформация могла находить новых приверженцев только при наличии больших групп потенциальных читателей и достаточного количества средств для копирования и распространения написанного. Раскол, произошедший между двумя христианскими конфессиями, в дальнейшем приводит к усилению различий, существовавших изначально, С этой точки зрения протестантская реформа предстает не как причина, а как катализатор неравенства. Обучение грамоте предполагает прежде всего начало языковой унификации, которую оно впоследствии ускоряет. На службе этой унификации, естественно, стоят церковь и государство.
В Италии — тосканский, во Франции — диалекты междуречья Сены и Луары, на востоке — средненемецкий, английский против кельтских языков далекого и отсталого запада — реформы в Уэльсе в XVI веке осуществлялись на валлийском; в Испании, на территории процветающей Кастилии, толедская языковая норма в начале XVI века сменяется бургосско-вальядолидской, но каталонско-валенсийский, потеряв Арагон, продолжает противостояние; португальский отделяется от галисийского и к XVII веку преодолевает искушение уступить свое место кастильскому. В XVIII веке, действуя более тонко, французский в масштабах всей Европы предпринимает на уровне местной и государственной элиты маневр, который приносит ему контроль над 200 тыс. кв. км окситанских диалектов. В Германии эта операция достигает наибольшего успеха около 1770 года, затем следует глубокий спад под натиском upper middle class [39] , в России — пятнадцать лет спустя, как раз в тот момент, когда Ривароль провозглашает французский язык всеобщим. Для успеха не хватило государства.
39
Upper middle class — верхушка среднего класса (англ.).
Лингвистическая география в XVIII веке сохраняется в качестве географии культурной. Леруа Ладюри наблюдал ее рождение в XVI веке. Начиная с XVI века появляется два Юга, противопоставленных друг другу: один — преждевременно ставший двуязычным, охваченный Реформацией, подписывающий документы у нотариусов, и другой — дальний, недоступный для французского. На другом конце своего географического ареала французский благодаря королевскому двору с XVI по XVIII век добрался до центра Брюсселя и, через города и местную элиту, привлек двойственную Валлонию, перекресток романских и нижненемецких влияний, в лагерь франкофонов. Вернемся на юг и позаимствуем у Леруа Ладюри замечательный образ: течение французского языка к югу вдоль русла Роны, стекающей с гор Центрального массива, становится «движением пионеров освоения культурной целины», «оно контрастирует с соседними областями тени… со всеми регионами, которые еще долго будут отсталыми: в 1750 году, согласно статистике подписей, как и в 1680–1686 годах, согласно картам Маджоло, культурная деградация постепенно усиливается, если последовательно двигаться с нижней Роны к верхней Гаронне».
Вот «основанное на статистике подписей сравнение Востока и Запада (Монпелье — Нарбонн); в Монпелье… около 1575 года… среди ремесленников было только 25 % неграмотных против 33 % в Нарбонне. Кроме того, в Монпелье образованное большинство ремесленников было куда более просвещенным: в этом городе большинство грамотных ремесленников умели полностью писать свое имя; в Нарбонне в те же годы половина представителей этой же группы населения ограничивалась инициалами… В Монпелье французский стал разговорным языком уже с 1490 года. В Нарбонне — позже». Эти диспропорции обладают важным свойством: они сохраняются и усиливаются. «Век спустя, в 1686–1690 годах, карты Маджоло по-прежнему демонстрируют плавный спуск, ведущий из Тара (где 30–39 % жителей способны написать свое имя) в Эро (20–29 %), потом в Од (10–19 %) и, наконец, на Верхнюю Гаронну (менее 9 %)».
Поскольку все остается как было, около 1680-х годов во Франции, везде понемногу, открывается второй фронт: ликвидация безграмотности, обучение французскому языку (5—10 %), великий труд начала XVI века. И наконец, в 1680–1700 годах, — по всей Европе (исключая Польшу и Россию). Обучение городской элиты и сельской аристократии грамоте повсюду, на 3/4 европейской территории, предполагает фактическое двуязычие. Для более узкого круга элиты это двуязычие с учетом латыни в действительности оказывается трехъязычием. Например, в Тулузе — окситанский, французский, латынь. В Польше и Венгрии, далеко на востоке, происходит возвращение к фактическому двуязычию: латынь там еще в XVIII веке сохраняет функцию культурного языка-посредника, в других странах уже утраченную.