Цивилизация Просвещения
Шрифт:
Настоящий Север находится на востоке: это Россия, прорвавшая наконец немецкий заслон. Когда тоненькая прослойка крупных польских землевладельцев осознала опасность, внезапно нависшую над границами их призрачного государства, было уже слишком поздно. И тем не менее, как мы видели, восточное благоденствие второй половины XVIII века распространялось и на Польшу. Первый раздел 1772 года словно бы придал ей сил, избавив от двух запустелых провинций (Белоруссии и польской Пруссии) и от тяжелого галицийского конгломерата, который своей бесценной религиозной и этнической мозаикой доставил Австрии больше проблем, чем новых возможностей. Словно бы ничего не зная о миллионах крестьян, Лео Гершой мог позволить себе восторгаться: «…после этого ужасного удара в стране постепенно возникла новая идея свободы». Разгон иезуитов, изменение отношений между церковью и государством в духе «сверхйозефинизма» (здесь он назывался февронианством) в результате деятельности канцлера Замойского. Главным событием этого периода стало знаменитое положение о национальном образовании, разработанное специальной комиссией в 1773
Оставалась Россия, великий мираж эпохи Просвещения. Со смерти Петра Великого (1687–1725) и до воцарения Екатерины II (1762–1795) ею правили Екатерина I (1725–1727), Петр II (1727–1730), Анна Иоанновна (1730–1741), Елизавета Петровна (1741–1761) и Петр Голштинский (1761–1762), которого его жена-немка предусмотрительно велела зарезать во время дворцового переворота в духе восточного гарема. В России было два мира, ничего не знавших друг о друге: крестьянство, увязшее в трясине все более ужесточавшегося крепостного права и лишь слегка утешавшееся стремлением на «переселенческие окраины», и искусственный высший свет, дышавший Санкт-Петербургом. В архаичном восточном обществе с XVII века начинается работа по созданию ex nihilo [69] государства западного образца; Екатерина не появилась ниоткуда, «она пришла на узкую, но хорошо обработанную полоску плодородной почвы. На смену анархической и феодальной боярской думе пришел новый орган управления — Сенат… более или менее скопированный со шведского образца…. Он был учрежден в 1711 году, укреплен в 1720-м, окончательно выстроен в 1722-м». Российский Сенат был похож одновременно на частный совет Людовика XIV и прусскую директорию 1723 года, ту самую, которой несколько подрезал крылья Фридрих II. На крестьянское общество — продукт эволюции, происходившей без взаимодействия с Западом, — наложилась экономика натурального обмена. До великих технологических преобразований конца XVIII века железо, выплавленное на Урале, конкурировало на английском рынке со шведским железом.
69
Из ничего (лат.)
Итак, в России функционировало государство, целью которого была ликвидация отставания. Изначально Екатерина была настоящей царицей, окруженной феодальной аристократией, но обратилась к опыту Петра Великого. Она стремилась к чему-то лучшему, нежели роль царицы дворянства; колеся по империи, она одновременно выступала с призывами к западной интеллигенции, которая полыценно внимала. Екатерина переписывается с д’Аламбером, покупает Дидро, штудирует Монтескьё (1764–1766) и трактат Беккариа «О преступлении и наказании» (1767) — бодрящее чтение для страны, где правит кнут. В 1767–1768 годах обнародует свои предложения масштабная Комиссия по составлению Законов: в своем составе она объединяет представителей всей подзаконной России, фактически небольшого государства численностью 2–3 млн. человек — если угодно, Бранденбурга, — опирающегося на 20 млн. крепостных: «…знать, горожане, свободные крестьяне и инородцы, всего 564 депутата, из них только 79 от крестьянства» — или, точнее, от ничтожной прослойки свободных крестьян. Комиссия была созвана в Москве 30 июля 1767 года, переведена в Петербург в январе 1768-го и внезапно распущена 18 декабря. Она работала на основе екатерининского «Наказа комиссии по составлению проекта нового Уложения» — «одного из самых знаменитых документов идеологической истории просвещенного абсолютизма. Наряду с меценатством, политической перепиской, заботой о пропаганде и публичности, он должен был послужить еще одним средством закрепления за царицей репутации философа на троне» (Блюш). Один из пунктов, на которые были направлены реформаторские усилия, по-видимому, был полностью реализован — расширение дворянства до масштабов элиты.
Итак, резюме: Северная Семирамида не заслуживает ни того фимиама, который курили ей наивные или продажные льстецы, ни той суровости, с которой ее деятельность нередко оценивается сегодня. Она не порвала с тем главным вектором развития России, который был намечен в XVI веке, усилен в XVII — начале XVIII века, а в ее царствование превратился в карикатуру. Российское государство эпохи Просвещения — это реальность, но реальность более чем ограниченная. Екатерина управляла подзаконной Россией, реальной Россией из 2 или 3 млн. подданных. Она отдала на откуп 100 тыс. помещиков и нескольким десяткам тысяч чиновников 15–25 млн. крестьян. Эта немецкая принцесса правила крупным «немецким» курфюршеством Бранденбург-Пруссия вроде того, что Фридрих II унаследовал от «короля-сержанта», которое она не смогла и не захотела расширить
Россия Екатерины II лишь напоминает нам важную истину: в конце XVIII века на службе Европы эпохи Просвещения только на территории Европы в строгом смысле слова состояли 180 млн. человек, но принадлежность большей части этих людей к числу европейцев была условной. Подлинная Европа эпохи Просвещения — та, которая читала, мыслила и изъяснялась в соответствии с образом мыслей, который нам предстоит попытаться определить, — никогда не включала в себя более 20 млн. человек, которые на 9/10 были сконцентрированы вдоль предложенной нами срединной оси.
Упрекать Екатерину в том, что она не попыталась присоединить Россию к Европе Просвещения или пусть даже только к письменной цивилизации?.. Нелепо: преодолеть этот этап было не в ее власти. Работа, которая благодаря государству велась в России в конце XVIII века, лишь на поверхностный взгляд кажется излишней: под эгидой государства Россия — как и Пруссия поколением раньше — запасается культурным багажом, принадлежащим немногим людям. Вот почему на доске почета западной интеллигенции в 1770-е годы. Северная Семирамида сменяет Северные Афины 1750-х: последовательное обожествление двух великих самодержцев (Фридриха в 1750 году, Екатерины — в 1770-м) соответствует take off интеллектуального, научного и культурного потенциала. К интеллектуальному соблазну примешивается притягательность места. Восторги интеллигенции a contrario обозначают момент накопления культурного потенциала западноевропейского типа и международного уровня.
Нет, перепрыгивать через ступени невозможно, и первым шагом с необходимостью оказывается формирование элиты. В России в большей степени, чем в Пруссии, количественный состав элиты был ничтожным по сравнению с западными стандартами: на стороне старого Запада — подавляющее численное преимущество. Но при этом северные и восточные элиты в период ликвидации отставания при формировании органов передачи знания опирались на предпочтения, высказанные лучшими экспертами. В России, чуть в меньшей степени, чем в Пруссии, эти предпочтения касались наиболее прогрессивных, наиболее динамичных сторон новой цивилизации. Эти предпочтения отдавались науке, и в особенности математике.
В Польше — Комиссия по образованию 1773 года, в России — усилия, предпринятые после созыва огромной и бесполезной Комиссии 1767–1768 годов; интеллектуальный take off в Европе северных славян привел к формированию в области самой абстрактной науки малочисленной элиты самого высшего уровня. Скромный, но бесценный выигрыш: в 1770— 1790-е годы в этом узком кругу были созданы условия для научного рывка первой половины XIX века. Вскоре на востоке в полный голос заявят о себе пророки новой эпохи — от Николая Лобачевского (1792–1856) до Дмитрия Менделеева (1834–1907). Гениальность предполагает прежде всего честную передачу накопленного. В этой, и только в этой области отставание удалось ликвидировать полностью.
Еще вчера Московичи говорил: XVIII век был прежде всего веком политики, то есть веком государства. Государство стояло в центре его идеологии, но прежде всего оно стояло в центре его истории. Государство стояло в центре истории XVIII века лишь постольку, поскольку в ту эпоху совершались великие события. Государство — это пространство, где читают и, что бесконечно более важно, где пишут, государство почти полностью принадлежит к сфере необходимого и продуманного, и все-таки за государством стоит длительная традиция. Самая прекрасная из конституций XVIII века никогда не была и никогда не будет написана. Самое образцовое из государств, государство, вдохновившее мысль Локка, строится на прецедентном праве. Государство, вершина письменной цивилизации и традиционной культуры, — принадлежит ли и оно в какой-то мере к сфере передачи знания словом и делом? Отчасти оно — сфера законов и указов, составитель номер один долгосрочных архивов и их хранитель, но одновременно оно — пружина действия скрытых сил, навыков службы, почитания и послушания, приносящих силу и могущество, долговременный институт, гарантирующий успех и рост, движитель великих перемен в миропорядке и структуре власти конца XVIII — последней трети XX века. Можно было полностью отвергнуть эсхатологию, перейти от деизма к фактическому атеизму, впасть в небытие абсурдных идей — и, подобно Фридриху II, верить в государство. Государство было завещано XVIII веку. Его наиболее развитые формы датируются 1660—1680-ми годами (Франция) и 1689—1720-ми (Англия); именно в это время они кристаллизовались. Все прочее — производные формы, более грубые, подчиненные страстному желанию наверстать отставание. Ликвидация отставания — великая задача государства Просвещения (не государства эпохи Просвещения!) — в свою очередь формирует государство: она выявляет его полезность, прибавляет ему уважения и доверия. За столетие, прошедшее с 1680 по 1780 год, государство не слишком изменилось — оно умножилось.
Если рассматривать Европу в целом, в 1780 году государство располагало в 4–5 раз большими средствами, чем в 1680-м; в своих завоеваниях оно использовало освоение новых земель, создавало сектора ускоренного развития, но осталось очень похожим на то, каким было на старте. Государство — это еще и область медленного, но плодотворного выпадения осадков. Государство, этот хрупкий стержень социального равновесия, способствовало росту и, в еще большей степени, — вспомните о формировании культурного багажа — развитию. Главная пружина, забрасывающая человека на вершину или в основание государственной пирамиды, — это соревнование.