Цивилизация Просвещения
Шрифт:
На защиту живописи встает Джонатан Ричардсон, предлагая аргументы, противоположные тем, которые сорок лет спустя выдвинет Дидро. Ричардсон утверждает, что Рафаэль выше Вергилия, поскольку художник (подразумевается автор исторических полотен) должен обладать, как и писатель, знаниями во всех областях и при этом владеть техникой, которой писатель не владеет. Подобное теоретическое оправдание касается лишь определенного, освященного традицией жанра и не имеет отношения к новым запросам буржуазии, а запросы эти растут.
При этом суждение Ричардсона в какой-то мере объясняет позицию Хогарта (1697–1764). Всю жизнь Вильям Хогарт нацеливался на большой жанр; весьма показателен его автопортрет 1745 года. Рейнолдс со всей возможной скромностью изобразил себя на фоне бюста Микеланджело (1733), а Хогарт окружает себя атрибутами искусства, среди которых палитра и — отсылка к литературе — три книги на столе: Шекспир, Мильтон и Свифт — освященное традицией прошлое и настоящее. Дидро отсылает к Грёзу, Хогарт — к литературе и вершинам философии: вспомним традиционные в XVIII веке портреты представителей культурной элиты с томиком Локка в руке. Хогарт тоже принадлежит ко второму поколению художников
Хогарт, образованный человек, автор «Analysis of Beauty» [96] , очень скоро восстал против рокайльного барокко, что будет поддержано школой Барлингтона. Он соблюдает строгие правила композиции, симметричной поверхности, симметричной перспективы, ньютоновской двойной симметрии, которая выстраивается в знаменитую линию S (это положение подробно разработано в «Анализе красоты»). Хогарт — художник идеи.
Служа общественному порядку и общественной этике, он бичует разнузданность нравов малой части элиты в эпоху Уолпола, в эпоху джиномании, охватившей значительную часть городов Англии, в эпоху рационалистической сухости Англиканской церкви, непосредственно перед великим Пробуждением середины века. Хогарт критикует, но ему есть что предложить. Он критикует — и так появляются знаменитая серия «Карьера шлюхи» (1731), к сожалению пострадавшая при пожаре 1735 года, и еще более знаменитая серия «Карьера мота», завершенная в 1735 году; это, можно сказать, самые известные и самые древние комиксы. Искусство, погруженное в жизнь, интерпретация и комментарий состояния общества в ту эпоху.
96
«Analysis of Beauty» — «Анализ красоты» (англ.).
Как и все хогартовские серии, «Карьера мота» была задумана, чтобы быть растиражированной и продаваться — разумеется, ради дохода, но и в целях создания новой формы проповеди, предвосхищающей христианский социализм, который так близок англосаксонскому протестантизму. Сцена первая: Том Рейквелл получает наследство; вторая картинка: он пускается в разгул. Продолжение истории — разорение либертена из-за пьянства и любовных похождений. Вот его, пьяного, обворовывают девицы в борделе. Вот он первый раз попадает в долговую тюрьму. На некоторое время его выручает противоестественный брак с безобразной старухой. Новый грех — игра, и снов а долговая тюрьма, мрачная тюрьма Флита, и, наконец, падение на самое дно: он в Бедламе, среди помешанных — в ту эпоху разорение и разврат многих приводили туда. И пика совершенства техника Хогарта достигает в его незабываемой серии «Модный брак».
Взамен Хогарт предлагает мораль порядочности, добровольный выбор, отказ от роскоши, уважение к деньгам, характерное для пуританской позиции, благотворительность, мужественную добродетель. Вот «Лорд Джордж Грэхем в своей каюте» (1-745) — мощь Англии связана с морем. Но особенно красив, величественен под стать великому XVIII столетию, наследием которого станет все лучшее в последующие эпохи, — гигантский портрет Томаса Корэма (2,36 х 1,45 м), который и сегодня находится в Детском фонде Томаса Корэма, которому старый морской волк завещал свое богатство. Хогарт любил этот портрет и сам говорил об этом («портрет, который я писал с особым удовольствием»). Перед нами сидит человек небольшого роста, исполненный достоинства, простой и добрый, при нем — морские атрибуты: глобус и секстант; это Корэм, капитан торгового судна, завещавший детям свое состояние, заработанное за полную трудов и приключений жизнь. Вот благородный идеал XVIII века — богатство, заработанное морской торговлей и отданное на воспитание детей, на образование молодых людей. Этот портрет в большей степени, чем проспект «Энциклопедии», выражает программу Просвещения — истинного Просвещения. В этом произведении, посвященном идеалам экономического, общественного, морального и метафизического прогресса, Хогарт превзошел сам себя: в нем все, чего достигла европейская живопись.
Живопись заметно эволюционировала. Барочная живопись главным образом являлась элементом культа или же способствовала укреплению государства на вершине общественной иерархии; живопись эпохи Просвещения входит в обстановку повседневной жизни, она — часть искусства жить. С эволюцией внутреннего убранства живопись становится неотъемлемой частью повседневной жизни в самых интимных ее проявлениях.
Приумножение внутренней обстановки в XVIII веке — общая ситуация для всех слоев общества. Последовательное изучение описей имущества умерших позволяет отметить, что во Франции даже в самой бедной среде в течение столетия наблюдается увеличение движимости почти вчетверо. Ничто не говорит столь красноречиво о скромном, но ощутимом росте уровня жизни. Это четырехкратное увеличение мы наблюдаем на уровне престижного жилища, городского особняка, сельской усадьбы. С середины великого царствования и до середины эпохи Людовика XV число предметов мебели в комнате вырастает примерно вдвое; еще одно подобное удвоение происходит с 1750-х по 1790-е. «Самые значительные дома при Людовике XV насчитывают дюжину комнат, от пятнадцати до двадцати при Людовике XVI, редко больше… Мебели еще не так много: загромождение произойдет в XIX веке» (П. Верле). Эта взаимосвязь, параллельная эволюция внутренней обстановки жилища простых людей и престижного жилья — тоже важный показатель: видно, что не все зависит от одних только экономических факторов, хотя эти факторы решающие. Увеличение числа комнат внутри жилого пространства говорит и об эволюции взаимоотношений. Этот феномен связан со стремлением создать «ядро», семейный очаг, с потребностью в тепле и близости. Будем считать, что за столетие коэффициент заполнения комнат в среднем вырос втрое, максимум вчетверо, а население при этом в среднем удвоилось. Везде, где это возможно, XVIII век стремится к новизне. «Кажется, мы наблюдаем своего рода иерархию мебели, как бывает иерархия домов или людей. Это видно по обстановке королевских
Это производство было рассеяно по маленьким городкам и деревням, и теперь с большим или меньшим отставанием во времени достигается определенный баланс между местными традициями и тенденциями эпохи, которые идут прежде всего из просвещенного Парижа. Хотя по количественным показателям Франция лидирует, это не значит, что французское господство было столь безраздельным; есть еще Англия. Английская мебель не столь массивна (несомненное влияние палладианских течений), она более классицистична, более функциональна. Не следует недооценивать увлечение английской моделью в XVIII веке, которое коснулось в целом прикладного искусства (начиная от уборной в английском вкусе и всего того, что связано с более эффективной и рациональной гигиеной). Если французское влияние практически безраздельно охватывает всю средиземноморскую Европу, а также западную и центральную Германию, то в Голландии, а также во многом в северной Германии и в Скандинавии оно уступает английскому влиянию. При этом в Англии постоянно возникает мода на французское, во Франции же во второй половине XVIII века решительно устанавливается англомания, которая ускоряет приход к власти Людовика XV.
Велик соблазн вслед за Верле определить хронологические рамки франкомании в Англии в отношении благоустройства жилища. Она возникает в 1730-е годы и длится 20–30 лет, «Хогарт и Цоффани не без иронии представляют обстановку в чисто французском вкусе». Английские посланники в Версале были в этом деле постоянными посредниками. И вот за Ла-Манш отправляются Делануа, Гурден, Леба. Ответный удар неоклассицистической эпохи — англомания в Европе в 60-е годы. Несомненно одно: Париж является единственным и первым по своей значимости центром Европы Просвещения. Его влияние, как законодателя мод и образца для подражания, охватывает в разные эпохи от 60 до 80 % европейского пространства. Мы видели, какую важную роль сыграли мебельщики: примерно половина французских художников, большинство жанровых художников, пейзажистов и анималистов, вышли из этого сословия; это самое лучшее доказательство общей роли мебели и живописи в искусстве оформления домашнего очага.
В начале XVIII века еще велика дистанция между столярами и краснодеревщиками. Они, конечно, тесно сотрудничают, но зачастую имеют разное этническое происхождение, смешанные браки между ними не приветствуются. «Этимологически столяр — это тот, кто вытачивает и собирает деревянные детали [97] … главным образом изготовляя мебель. Краснодеревщики [98] занимались в основном инкрустацией экзотическими сортами дерева, самым распространенным из которых поначалу было эбеновое дерево…» Со временем эти два ремесла, часто конкурировавшие, сблизились. Вот пример, и снова французский: «…грамоты Людовика XV, написанные в Версале в марте 1744 года и принятые парламентом 20 августа 1751 года, утверждают Привилегированное положение Сообщества мастеров столяров и краснодеревщиков центра, окраин и предместий Парижа» (П. Верле). Сообщества и братства обеспечивают тесную сплоченность гильдии; собрание, которое называют бюро, с 1776 года отстаивает цеховые интересы. Ученики, подмастерья, мастера; сыновьям или зятьям признанных мастеров и их вдов войти в цех легче, а учиться мастерству дешевле. Эта мощная структура не мешала существованию свободных ремесленников, пользующихся королевским покровительством. Король благоволил некоторым ярким индивидуальностям и позволил иностранцам закрепиться на своих позициях против воли корпорации. «Сыновья Буля остаются в Лувре до 1745 года. В мастерских Гобеленов нашли себе место столяр Жермен, краснодеревщики Дежарден, Обен, Джордж Райзнер; в Арсенале — Жан-Анри Райзнер, Молитор, а еще раньше Ж. Ф. Обен» (П. Верле). Сюда же следует отнести торговцев — «поставщиков двора». Некоторые краснодеревщики пользуются привилегией: Пьер Бернар, Йозеф Баумхауэр, Макре, Лоран Рошетт. Существованием все более многочисленных объединений свободных ремесленников в значительной степени объясняется феномен предместья Сент-Антуан: университет Сен-Жан-де-Латран, а тем более аббатство Сент-Антуан-де-Шан по традиции пользуются цеховой привилегией экстерриториальности.
97
Во французском языке слово «столяр», menutsier, этимологически восходит к menu — «деталь».
98
По-французски ebemstes.
«По происхождению и по рождению столяры и краснодеревщики как будто принадлежат к разным мирам…» Заметить это было для Пьера Верле немалой заслугой. Среди столяров из 130–140 семей известных парижских мебельщиков XVIII века только одна была иностранная: Сефер (возможно, искаженное Шеффер). Фамилии Делануа, Мишар, Карпентье, Булар, Шевиньи, Белланже, Дюпен и Деме звучат вполне по-французски. Совсем иначе обстоит дело с краснодеревщиками: из 240–250 фамилий треть — иностранные; значительная часть из них немецкого, голландского или нидерландского происхождения. Эта пропорция невероятно возрастает. За последние пять лет старого режима в Париже немцы получили звание мастера почти наравне с французами: Обены, Байер, Райцель, Шлихтиг, Эвальде, Рубештюк, Штюмпф, Фоерштайн, Гревених, а с другой стороны — Ансле, Анго, Бартелеми, Бюри, Комон, Кордье, Делэтр, Дуара, Дюбюиссон, Дюбю, Дюамель, Бон Дюран, Элём, Флеши, Фуро, Женти, Лелё, Пёти, Буден, Монтиньи. Среди столяров, особенно выделяющихся из общей массы в XVIII веке, отметим мастеров Фолио, мастеров Рубо, Делануа, Жоржа Жакоба, а среди краснодеревщиков — годро и Жубера, Райзнера, Лелё, Обена и Лакруа, Крессана. Работы Рубо по сей день остаются для нас лучшим оригиналом к иллюстрациям «Энциклопедии».