Цивилизация. Новая история Западного мира

Осборн Роджер

Хотя во многих аспектах условия жизни в крупных и мелких промышленных центрах через какое-то время начали улучшаться, в остальном промышленный ландшафт приобрел даже больше черт отупляющей безликости. Воодушевленные беспредельными возможностями механизированного производства, викторианцы строили бесконечные улицы домов из одного и того же красного кирпича, покрытых одним и тем же серым валлийским шифером. Местные отличия не ставились ни во что. ибо строительство и проектирование жилых зданий, городских ратуш, железнодорожных вокзалов и церквей велось в национальном масштабе. Промышленные города с их дымовыми трубами, паровозными депо и рядами домов-близнецов являлись одним из элементов фабричной системы — эффективным способом размещения рабочей силы в непосредственной близости от заводов и шахт.

Страна, первой пережившая промышленную революцию, имела самую долгую традицию выборной власти. Однако британский парламент, члены которого не представляли ни рабочих. ни даже низшую прослойку среднего класса,

непосредственно руководившую производством, ни население индустриальных центров, едва ли оказался готов к новым временам. В основании британской политической системы изначально лежала деятельность собрания благородных и знатных господ, задачей которого был контроль за монархом, а отнюдь не управление индустриальным государством. Люди, стоявшие во главе государства, все-таки сумели обеспечить ему процветание, выбрав исключавший возможность революции и демократии путь реформ, — но тот же самый путь разделил британскую нацию надвое. Принятый ряд мер, начиная с закона о парламентской реформе 1832 года (включая новые варианты 1867 и 1884 годов), специально ставил целью недопущение пропорционального представительства в парламенте большинства населения. Красноречивое подтверждение этому мы находим в словах графа Грея, отца закона 1832 года: «Принцип моей реформы в том, чтобы предупредить необходимость революции… [нет] более последовательного противника ежегодных созывов [парламента], всеобщего права голоса и баллотировки [т. е. тайного голосования], чем я». Хотя лидер оппозиции, герцог Веллингтон, был убежден, что страна уже погрузилась в пучину демократии, а Грей уверял, что ему как раз удалось отвести эту опасность, и тот, и другой, а вместе с ними весь парламент, считали, что демократии нужно дать бой. Это не общеизвестный факт, но реформа 1832 года смогла лишить права голоса даже тех немногих рабочих, которые его прежде имели, и именно она формально закрыла доступ к выборам для женщин. В ходе дебатов, предшествовавших принятию закона 1867 года, премьер-министр лорд Солсбери говорил: «Волнения, беспорядки, даже гражданская война в конечном счете не породят таких опасностей, как абсолютная, или неограниченная, демократия… Критерий, по которому хороший закон о парламентской реформе можно отличить от дурного, есть невозможность для рабочих классов ни сейчас, ни в обозримый период в будущем получить большинство в этой палате».

Демократия (слово, для многих по-прежнему звучащее проклятием) означала тогда не что иное, как правление большинства, состоящего из бедных людей, над большинством, состоящим из людей зажиточных. Аргументация, к которой прибегали некоторые участники дебатов в Патни за 200 лет до этого, использовалась вновь: если власть получат люди без собственности, они не преминут отнять ее у тех. кто богаче. Встречая в исторической литературе описания, изображающие видных деятелей викторианской эпохи знатоками и любителями классической Греции, мы должны помнить, что на фоне в остальном славной и блестящей эпохи афинская демократия представлялась мрачным пятном — им скорее импонировал римский сенат. Ни консервативная традиция тори, ни либеральная традиция вигов не имели корней в культуре простых британцев, и ничто формально не связывало их с представлениями народа, выраженными когда-то индепендентами на Армейском совете в Патни.

Законы о реформах и преобладающие настроения поставили рабочее население Британии вне общественной и политической жизни — и фактически вне британской цивилизации. Это сознательное и целенаправленное социальное разделение оказало довольно серьезное влияние на будущий интеллектуальный и политический климат Европы и остального мира. В 1842 году Фридрих Энгельс, сын хлопкового фабриканта, был назначен представителем отца в манчестерской конторе; уже через два года он напишет работу «Положение рабочего класса в Англии», а в 1848 году в сотрудничестве с Карлом Марксом издаст «Манифест Коммунистической партии». Когда сам Маркс перебрался в Лондон в 1849 году, именно резкая классовая разобщенность Британии стала фоном для его исторического анализа и разработки проекта пролетарской революции (см. главу 16). В остальных частях Европы республиканские и другие политические движения, как и сохранение многих обычных прав, способствовали тому, что разделение общества осмыслялось совершенно иначе. Британия гордилась стабильностью государства, которая так выгодно отличала ее от Франции, пережившей за XIX век целую череду переворотов, но у французских рабочих всегда имелись политические средства заставить власть имущих услышать свой голос. В Германии и Италии националистические движения, которые привели обе страны к единству выступали под знаменем не только освобождения народа от имперского гнета, но и предоставления ему всей полноты политических прав.

В самой Британии рабочий класс мог надеяться на улучшение жизни только двумя способами: либо благодаря помощи сверху, которая большей частью направлялась мимо цели и приводила скорее к обратным результатам, либо благодаря помощи изнутри, которая в конечном счете и позволила чего-то добиться. Помощь сверху поступала от обществ по улучшению нравов, которые занимались филантропией и наставлением «заблудших», но не желали заботиться об их образовании. Мы привыкли к рассказам историков о благотворительности

великих викторианских реформистов, однако лорд Шефтсбери, столь много сделавший для облегчения участи детей рабочих, был противником любых форм демократии, а Эдвин Чедвик, поборник общественной гигиены и здравоохранения, был одним из инициаторов принятия закона о бедноте 1834 года. Если с точки зрения этих доброжелателей-реформистов рабочий класс заслуживал покровительства и назидательного руководства, то для позднейших интеллектуалов, как мы увидим, пролетариат уже стал предметом идеализации.

Классовая разобщенность спровоцировала не только политическую активность определенного направления, но и интеллектуальную реакцию. Правда, и в этом случае авторы искали универсальных решений, опираясь на абстрактное теоретизирование. В 1859 году Джон Стюарт Милль в своей книге «О свободе» задался целью дать определение свободы личности в рамках общества с конституционным правлением. Какие ограничения государство вправе наложить на гражданина, и гарантий каких свобод гражданин вправе ожидать? Ответ Милля гласил, что отдельная личность свободна делать все, что не вредит другим. Это было блестящим решением поставленной задачи, однако именно вера в первичность индивидуальной свободы заставляла, несмотря на поддержку предоставления женщинам политических прав, с опасением говорить о перспективе тирании большинства. «Прогрессивный» мыслитель Милль так и не смог перешагнуть границу, отделявшую его от рабочего населения Британии и Европы.

Несмотря на всю разницу во взглядах на судьбу рабочего класса, аристократы Грей, Шефтсбери и Солсбери разделяли с Чедвиком, Миллем и Марксом безлично-объективное представление о рабочих как о единой, однородной массе. Это представление подкреплялось стремительным приростом населения в Британии и других индустриальных странах — между 1800 и 1914 годом число европейцев увеличилось со 180 до 460 миллионов человек. Многие, включая политиков, художников и философов, смотрели на прибывающее море низших социальных классов как на чумную напасть. Эти настроения достигли апогея в первые десятилетия XX века, когда члены «цивилизованной» элиты с ужасом наблюдали за последствиями введения в Европе всеобщего начального образования. Отнюдь не рассматривавшие образование как средство превращения рабочего в ответственного гражданина. многие из них с отчаянием полагали, что перегородка, отделяющая элиту от масс, вот-вот рухнет. Цивилизация становилась уделом тонко чувствующего меньшинства, осознававшего себя в смертельной опасности.

Те, кто считал иначе, мало что могли предложить людям, стоявшим ниже на социальной лестнице. Ведомые целью просвещения средних классов и облагораживания, и одновременно приручения, рабочих, филантропы вынимали из частных особняков сокровища искусства и культуры, чтобы вновь сделать их доступными всеобщему обозрению, на сей раз в галереях и музеях. Государственные власти вскоре взяли эту роль на себя, и в каждой западной столице возникли национальные галереи и музеи, скопированные позднее всеми крупными городами вообще. Поскольку умение ценить искусство само по себе считалось признаком цивилизованности, автоматически предполагалось, что знакомство с великими шедеврами окажет цивилизующий эффект на массы.

Тем временем рабочие уже начали помогать себе сами. Один из первых сигналов того, что люди готовы активно сопротивляться экономике «безудержного» капитализма, прозвучал в 1834 году, когда шесть сельскохозяйственных рабочих из деревни Толпадл в Дорсете, объединившихся, чтобы бороться с понижением расценок на их труд, были приговорены к заокеанской ссылке. Массовые демонстрации, вызванные новостями о вердикте, заставили правительство пойти на амнистию. Открытые сходки и даже бунты служили средством выражения народного недовольства уже давно, однако если до 1815 года такие собрания носили либо антикатолический, либо антифранцузский характер, то после Ватерлоо их стали использовать для политического давления на власть. Веллингтон растерял большую часть популярности, заработанную победой над Наполеоном, когда четыре года спустя его конница с саблями наголо разогнала стотысячную толпу собравшуюся на демонстрацию в поддержку парламентской реформы в манчестерском парке Сент-Питерс-Филдс. В ходе этих событий, названных «Питерлоо», были ранены 400 и убиты 11 безоружных людей.

Закрепление политического бесправия рабочих законом о реформе 1832 года, закон о бедноте 1834 года, отсутствие упоминания о совершеннолетних мужчинах в законе о фабриках 1833 года и учреждение в 1835 году регулярной британской полиции — все это привело к рождению первой массовой рабочей организации, чартистского движения. В «Народной хартии», составленной в 1838 году основателями Лондонского объединения рабочих, перечислялись шесть требований: право голоса для всех мужчин, парламентские выборы ежегодно, баллотирование (тайное голосование), равновеликие по числу избирателей округа; отмена имущественного ценза для кандидатов в парламент; наконец государственное жалование для парламентариев. Если популярность чартизма показала, что значительной части населения необходимы действительные политические права, то его неудача (после 1848 года движение сошло на нет) означала, что даже в так называемый «век реформ» разумных доводов, популярности и эффективной пропаганды оказалось недостаточно, чтобы добиться реальных перемен.