ЦК закрыт, все ушли
Шрифт:
Все больше и больше новых деталей о путче. Запутано до невозможности. Выясняется, что Горбачев, делая видеозапись в изолированном Форосе, называл Янаева уважительно — товарищ Янаев. Ставят резонный вопрос: кто мешал Горбачеву отдать распоряжение о немедленном аресте путчистов? Их всего-то было четверо, а у него 32 верных охранника. В конце концов, можно было оставить их в качестве заложников. Это же все просто.
Очень много несовпадений, противоречий, нестыковок. Пишут, что это одна из темных страниц истории конца века. Вряд ли когда-нибудь мы узнаем правду.
Возмущают
И вот ее сыночек, вскормленный на цековских харчах, злобно, с ненавистью пишет о партии, в которой работала его родная мать и от которой она будет требовать пенсию.
Осень все более заметна. Сегодня с дочкой собирали кленовые ветки, гроздья рябины. Хорошо!
16 сентября. Позвонил Зикс из «Сельской молодежи». Узнав о моих мытарствах, спросил:
— Сколько вам лет?
— Сорок семь.
— В более спокойные времена и то мгновенно отворачивались. А сейчас и подавно.
Действительно. Тем более, это Москва. Кто я для них? У них свои игры, свои отношения. А я — чужак, иногородний.
Глава 7. СКОЛЬКО Я ЗАПЛАТИЛ, ЧТОБЫ ПОПАСТЬ В ЦК
— Ни за что не поверю, что вас взяли в ЦК просто так, за красивые глаза. У нас, на Кавказе, место рядового инструктора райкома и то в кругленькую сумму обходилось. А уж чтобы в Москву, на Старую площадь попасть — представляю, сколько вам пришлось выложить...
У меня помутилось в глазах. Неимоверным усилием воли едва удержался, чтобы не плюнуть в холеное, сытое лицо очередного моего потенциального работодателя, с интересом рассматривавшего человека со Старой площади.
— Не знаю, как у вас на Кавказе, а у нас в Белоруссии все было несколько иначе, — подчеркнуто холодно ответил я, поднялся с мягкого кресла и твердо, по-военному чеканя шаг, направился к выходу, бросив на прощание пришедшую на ум фразу:
— Честь имею!
Остаток дня прошел как в тумане. Не находил места вечером. Не мог уснуть ночью. Так до утра и проворочался в постели. Несколько раз вставал, выходил в кухню, пил успокоительное, предусмотрительно приготовленное женой и поставленное на видном месте.
Обидно было не из-за того, что снова, — в который раз!— не удалось пристроиться на более-менее приличное место. Душила бессильная злость от подозрений, намеков, предположений, с ухмылкой произносимых людьми, обратиться к которым рекомендовали немногие оставшиеся к тому времени друзья. Спасибо им— они предпринимали порой героические усилия, чтобы трудоустроить меня. Каждый раз я с надеждой отправлялся по новому адресу, но исход был, увы, не в мою пользу.
Не знаю, может, виной были моя эмоциональность, горячность. Я внутренне напрягался, ожидая главного вопроса. И он не заставлял долго ждать себя. Мне бы спокойнее воспринимать услышанное, не подавать вида, что он ранит душу, терзает сердце. Но сдержанность изменяла мне, в висках
Вот и сейчас в очередной раз мучаюсь и переживаю.
— Да плюнь ты на них и размажь,— увещевала жена. — Мало ли кто чего сболтнет. Посмотри на себя — почернел весь. Не загоняй боль внутрь — там все выгорит...
Все правильно она говорит, да вот таким я уродился на свою и ее беду.
Это я-то платил, чтобы попасть в ЦК КПСС! Чушь какая-то. Бред!
А действительно, как я попал на Старую площадь и вообще на партийную работу?
Первая попытка была предпринята, если память не изменяет, еще в начале семидесятых годов, через год-два после возвращения из армии. В ту пору я возглавлял отдел в республиканской молодежной газете в Минске.
Однажды позвонил из Минского обкома партии заведующий сектором печати Гришан Александр Петрович. Звонок меня удивил: до этого из обкома партии мне не звонил никто. Контакты больше поддерживал с ЦК и обкомом комсомола. Гришина Александра Петровича никогда в жизни не видел и даже не подозревал о его существовании, как и сектора печати обкома. Редактор обычно ссылался на сектор печати ЦК партии, под которым тогда ходили все газеты.
— Нам бы встретиться надо, — слышу в трубке дружелюбный голос. — Может, зайдете к нам? Когда вам удобнее?
Я, честно сказать, слегка обалдел от такого тона. Комсомольские работники с нами, газетерами, разговаривали по-иному. Обычно они назначали время, к которому надо было безотлагательно прибыть.
Условились о встрече на следующий день. Где располагался обком партии я, конечно, знал, а вот внутри здания раньше бывать не приходилось. Признаться, шел по коридору с некоторой робостью. Это у меня генное, от родителей-земледельцев: боязнь казенных контор и их обитателей. Коридор широкий, паркет покрыт красными ковровыми дорожками, двери кабинетов тоже производят впечатление— высокие, массивные, наверное, дубовые. Найдя нужный мне кабинет, несмело постучал в дверь.
Навстречу мне из-за стола поднялся высокий, крупного телосложения человек, протянул руку. Предложил сесть. Я огляделся, Кабинетик был крохотный, весь заставленный стеллажами с газетными подшивками. Хозяин сел напротив. Поинтересовался, как мне работается, одобрительно отозвался о нескольких тематических полосах, подготовленных мною. Сам собой зашел разговор о проблемах журналистики, о действенности выступлений печати, о необходимости качественно новой, исследовательской журналистики, активно вторгающейся в жизнь, формирующей общественное мнение.
— А знаете, вы нам подходите, — неожиданно сказал собеседник. — Как смотрите на наше предложение?
Я непонимающе взглянул на хозяина кабинета. О каком предложении идет речь? Кому это я подхожу?
— Мы хотим предложить вам перейти на партийную работу. К нам в обком. В сектор печати.
Я в недоумении уставился на говорившего.
— Понимаю, предложение неожиданное, — сказал он. — Конечно же надо все взвесить. С семьей посоветоваться. Словом, поразмышляйте пока. Сколько времени вам надо? Недели достаточно?