Цвет надежд – зеленый
Шрифт:
Густафссон порылся в памяти.
– Юханссон Оса? Что-то я такого не помню. Не помнишь и не надо. Его нокаутировали в первом раунде.
– Понимаете, господин Перина, нас это не интересует, – заявила Ингрид.
– Пружина, с вашего позволения. Я горжусь этим прозвищем. Мне дали его за то, что меня так легко не сожмешь.
– Я это уже заметил, – сказал Густафссон. – Но должен тебе сказать: меня твое предложение не привлекает.
– Но ведь ты-то будешь выступать не на ринге!
– Юханссон Оса срезался, верно, Его нокаутировали, едва боксеры успели, пожать друг другу руки. Ударил
Он снова вытащил из кармана свою замусоленную бумажку.
Вдаль вперял я свой печальный взор,
камнем стен от мира отделенный.
Прочие сидят там до сих пор.
Я ушел, свободный и зеленый.
– Ясно? – спросил он. – За это нокаутов не бывает.
Ингрид не выдержала:
– Большое спасибо и до свидания, – сказала она.
Но такой вежливый намек не пронял их толстокожего гостя.
– Как? – удивился он. – Наша хозяюшка нас покидает?
– Не-ет… – Ингрид вдруг осознала свою беспомощность перед этой наглой пиявкой.
– Все ясно, – бодрым голосом сказал он. – Не обращайте на меня внимания, если у вас есть другие дела. Большое хозяйство – большие заботы, это и мне ясно, хоть я живу бобылем и справляюсь со всеми делами самостоятельно. Не нарушайте из-за меня своих планов, у нас с Густафссоном найдется о чем потолковать.
Итак, Ингрид почти выставляли из ее собственного дома! Но гость был настолько недалеким и толстокожим, что вряд ли мог оказаться опасным. К тому же она надеялась, что ее муж проявит сообразительность и скажет, что должен идти вместе с ней. Но он этого не сказал. Уже очень давно ему не с кем было побеседовать по душам, если не считать Ингрид, но после семнадцати лет брака они и без разговоров понимали друг друга. Для него приход гостя был из ряда вон выходящим событием, кем бы этот гость ни оказался.
– Можете не беспокоиться, – продолжал Пружина. – Нам не вредно немного поболтать.
– Вот именно, – подхватил Густафссон. – Освежить в памяти былое всегда полезно. Послушай, а помнишь, я раздобыл для ребят бланки увольнительных, когда никого не выпускали из казармы? Теперь, говорят, военнослужащие приходят и уходят, когда им вздумается.
Ингрид кинула на мужа многозначительный взгляд:
– Я скоро вернусь, – сказала она. – Прощайте, господин Фредрикссон, спасибо, что зашли.
– Зовите меня просто Пружиной, – ответил он, вежливо поклонившись.
Его поклон был бы еще более вежливым, если бы Пружина дал себе труд подняться с кресла. Он молчал, пока за Ингрид не захлопнулась входная дверь.
– А теперь давай поговорим, как мужчина с мужчиной, – шепотом начал он. – Что ты скажешь об этом деле? Такой случай представляется раз в тысячу лет, а?
– Это все до того глупо, что слушать противно.
– Значит, ты отказываешься от денег, которые, можно сказать, валяются у тебя под ногами?
Густафссон встал. Весь этот разговор вызвал у него одно чувство: он не испытывает ни малейшего желания показываться людям. Он предпочел бы вообще исчезнуть.
– Что-то я не вижу у себя под ногами
– Почему другое? Неужели ты не понимаешь собственной выгоды?
– Именно о ней я и пекусь. Ты вот вспоминал Снуддаса. Но ведь у Снуддаса был голос, к тому же незаурядный. Хотя мне кажется, что и к нему довольно быстро охладели.
Пружина задумался. Другой на его месте уже давно бы отступился.
«Жена Густафссона не оценила моих гениальных идей», – думал он. Правда, женщины, как правило, лишены делового чутья. Хуже, что этого не понимает сам Густафссон, но Пружина, сразу сообразил, какие порядки в этой семейке. Густафссон явно находится под башмаком у жены. Недаром он ей во всем поддакивает.
Но в запасе у Пружины было еще достаточно доводов. Ему не впервые приходилось заниматься уговорами и увещеваниями, а потому ничего не стоило разбить аргумент относительно Снуддаса.
– У Снуддаса оказался никудышный менеджер. И давай забудем о нем. Ты помнишь Стального Дедушку? Ну что в нем было особенного? Обыкновенный старик, который на велосипеде приехал в Юстад. Да это может любой. Даже я.
– Но, чтобы попасть в Юстад, ему пришлось проехать на велосипеде через всю Швецию, – напомнил Густафссон.
– Подумаешь, не он один проезжал Швецию на велосипеде. Нет, прославился он своей бородой. Длиннющей бородой, она развевалась по ветру, когда он ехал. Когда мы служили в армии, не было человека, который не слышал бы о нем. Люди стремились увидеть, как он едет на своем велосипеде, в шортах, с развевающейся бородой, и послушать, как он поет свою песню – всегда одну и ту же. А Пеппи Длинный Чулок? Один-единственный жалкий фильм, и уже повсюду, даже на Востоке, люди рвались, чтобы увидеть его. Или взять того янки на мотоцикле. Ну, того самого, который хотел одолеть Гранд-Каньон. Он одолел только половину, хотя у него разве что ракеты в заднем месте не было. Все газеты мира писали о нем. И он огреб тридцать миллионов. Тридцать миллионов ему выложили люди, которым хотелось поглазеть на него.
– К чему ты клонишь?
– А к тому, что все эти люди были не похожи на других. И ты тоже особенный, ты – знаменитость. Они так и сказали по телевизору и в газетах, У тебя, есть нечто почище бороды и ракеты. Ты зеленый!
– Хватит об этом!
– Как хочешь. Просто, по-моему, это здорово. Оригинально. Красиво. Но у тебя есть еще один козырь. У тебя есть готовый менеджер. Вот что я тебе скажу. Ты отправляйся в эту свою мастерскую и вкалывай, будто ничего не случилось. Всю неделю. А я тем временем прощупаю рынок. Побегаю, послушаю и разнюхаю. – Он повел носом, как ищейка. – У меня в каждом парке свои люди, я знаком кое с кем, кто близок к правлению, связи у меня есть. На субботу я обеспечу твое выступление. И на воскресенье тоже. Выйдешь, споешь две-три песенки, никто от этого не пострадает. И получишь свои монеты, но это уже никого не касается.