Цветные ветра
Шрифт:
– Приехал? – спросил он. – В городе-то, бают, склад с сельскими машинами открыли. Надо зубья у косилки сменить.
Дмитрий оставил черепок с маслом и хрипло ответил:
– У вас тут чудно! Вот Сибирь так Сибирь – сливочным маслом телеги мажут… В Расее-то и во сне отучились видеть ево…
– Мази нету. Землей не будешь мазать.
Фекла сняла ботинки, торопливо пошла в дом, оглядывая на ходу Дмитрия.
– Подтянуло тебя. На экой жизни подтянет. Тут вот полсапожки на ногах пока только
Дмитрий пощупал гладко остриженную голову и вдруг, широко разевая рот, захохотал:
– А ты тут зверя красново подстрелил?… Хо-о!… В Расее-то не стреляют еще…
– Придется и там…
– Придется, – ответил Дмитрий, и его толстые угловатые челюсти, похожие на лемехи, медленно зашевелились.
Розоватая жаркая дымка радовалась над поселком. Блестящие желто-синие падали на землю с золотисто-лазурных облаков Тарбагатайские горы. Пахло из палисадника засыхающей, спелой черемухой.
– Керенку выдали?
– Не хотели было, свидетелей, грит, надо…
– Ишь, стервы, свидетелей. Тут, можно сказать, дело полюбовное. Да!… А коли подумаем: сто тысяч этих красных да по керенке за глаз…
– Большие деньги…
Прошла в пригон Фекла, дебелая, туго поворотливая, как дрофа. С глазами маленькими, серыми, как у дрофы, в мутной пленочке.
Дмитрий подмигнул на нее, по-солдатски выругался.
– Баба у тебя годна…
Прижимался незаметно к щекам Дмитрия широкий и желтый утиный нос с маленькими в спичечную головку ноздрями, но дыхание выходило сильное и едкое.
Размашистым шагом – неучуянным, волчьим, вошел с улицы Калистрат Ефимыч.
– Пьешь ты, Митьша, здорово, – сказал он. – Сколь вчера самогонки вылакал. Объявилась в Расее, бают, новая вера?…
– У солдата одна вера – бей, и никаких гвоздей! Про большевицку веру спрашиваешь?
Калистрат Ефимыч посмотрел на Семена и, махнув, словно отстраняя рукой зелень на мочажине, сказал:
– У всякова своя вера, а какая – не пойму!… Какая народу вера нужна, не знаю…
Он плотно закрыл губы и наклонил лицо к руке.
– Какие вины кому даны, столько те и познают. А коли на самом деле у кого забьется под сердцем большая вина, – жутким-нажутко, Митьша… Пот от страху, чисто слеза. Кто взвесить ее умеет…
– Можешь ты?
– Боюсь весить. Перекалишь железо – не будет ни серпа, ни долота, ни заслонки.
– Обитал у нас, батя, в полку унтер-офицер, Ермолин по фамилии, – коли, грит, ухристосуюсь по-настоящему, – придет ко мне лютый зверь… как бумагз смирная. Ладно. А стояли мы на Польшах…
Семен вытер с твердых и впалых щек пот и нетерпеливо сказал:
– Ты хоть о верах-то брось… Поди, ко крале своей ходил. Завел тут, понимаешь, Митьша, кралю, а сам
Дмитрий глухо, с прерывающимися взвизгиваниями захохотал:
– Ты подожди жениться! Ну так вот, тот Ермолин…
Семен плюнул и, сжав кулаки, сильно размахивая руками, ушел под навес.
В обед приехал киргиз Алимхан. Не слезая с седла, он спросил:
– Эй, мурза, не придумал ешшо?
Семен и Дмитрий стали торговаться. За поправку ворот киргиз просил пятнадцать рублей, а ему давали десять.
Киргиз соскочил с седла и, махая длинными рукавами рваного бешмета, яростно просил больше:
– Тиба диньга даром достался – раз пальнул – сорок салковых – на-а!… Моган-мина пятьдесь день работать нужьна. Тиба один раз стриляй, мина тыщ-канча мын-топором рубить надо?… Эй, мурза! Сеньке!…
Морщилось у него усталое, матовое, раскосое лицо. Дмитрий закричал, заматерился на него.
Алимхан тревожно метнулся на седло и вскрикнул:
– Уй-бой!… Красной – козыл урус калатил, белай – урус калатил – сапсем плохой царя nQ-шел!…
Сговорились на двенадцать.
А когда начал Алимхан потесывать ворота, показалась из-за угла тощая лошаденка с жидким, вылинявшим, похожим на голый прут, хвостом. Задевая ногу за ногу, она тащила плетеный коробок. Поодаль в лисьих малахаях ехали четверо киргизов.
Поселковые парнишки, улюлюкая, кидались гальками в киргизов. Дикие степные лошади шарахались от стен, от мальчишек, а киргизы не оглядывались. Лица у них обобранные, желтые, жались утомленно и тоскливо, как степь в жару.
– Кого они, – спросил Калистрат Ефимыч, – везут?
Алимхан выпустил топор, сложил руки на груди и, наклонив голову, вздохнул:
– Уй-бой!…
В коробке завернутый в рваные овчины лежал киргиз с черными спутанными волосами. Мутнело его желто-синее лицо, но глаза были длинные, жесткие и темно-зеленоватые, как у рыси.
Алимхан втянул губы, опустил руки и сказал:
– Бальшой веры мулла, у-ух!… Апо шаман… Шаман Апо, большой шаман – всех чертей-шайтанов знат и богов всех… Как баран в стаде!
IV
В эту ночь дул в Тарбагатайских горах с севера, с далекого моря синий, льдистый ветер. Нес он запахи льдов и холодил души.
Ныли под ним кедры, били ему в лицо костлявыми и могучими сучьями, хватали за синие волосы и трепали по земле, среди скал и каменьев.
И, злого, холодного, втискивали его в ущелье Иссык-Тау, что на Чиликтинской долине, – камень широкий и упрямый.
Дул в Тарбагатайских горах синий ветер. А в ушелье Иссык-Тау приходил он с запахами кедров, глухих, нечеловеческих болот и, необузданный и едкий, мял и жег камни.