Цветок яблони
Шрифт:
Люди пахли всегда и везде. Мёртвые и живые.
Мёртвые... все мёртвые довольно быстро начинали пахнуть одинаково, и он терял их следы, их идентичность.
Живых же всегда можно было различить. Это зависело от их возраста, пола, профессии и места, где они родились.
Ремс знал каждый нюанс. Мог понять, кто это — воин или пекарь. Он ощущал в запахах, исходящих от незнакомцев, страх, силу, сомнение, похоть, печаль или затаенную иронию. Милосердная наградила его безупречным даром, чтобы Ремс стал её следом, невероятной ищейкой,
Их маленький караван: всего-то один фургон, запряженный парой лошадей, и двухколесная повозка, которую тащил уставший мул с дурным характером, — двигался на запад, подальше от войны и армии, которая шла широкой волной, пожирая на своем пути все, до чего дотягивалась, словно саранча.
Война — стихийное бедствие. И сейчас она затронула большую часть центра континента. Ремс сочувствовал северянам. Он не желал, чтобы на его родине, в Муте, когда-нибудь возникло нечто столь же отвратительное и дурно пахнущее. Но дэво знал, что, пока длань милосердной простирается над его родиной, ничего подобного не случится.
В облезлом фургоне с крышей из плотной провощенной ткани путешествовала семья фермера Джута (шесть человек), а еще калека Ток (потерявший ногу два месяца назад во время боев на границе с Фихшейзом) и его сестра Трир.
От них пахло совершенно по-разному.
От Джута — усталостью и тревогой. От его жены Исты — страхом и беспокойством за детей. От четырех детей — чем угодно, запахи от них менялись быстро, всегда стремительно, как и у всех в этом возрасте. От Тока пахло болью, заживающей культей, злостью, обидой и тоже страхом. А еще ложью.
Как и от Трир.
Братом и сестрой они не были, нос Ремса чувствовал это. От брата с сестрой пахнет иначе, общей памятью. Здесь же общая память была длиною не больше месяца.
На двухколесной повозке путешествовала старая Юзель и Дапт, чернявый человек с сальными глазами и ловкими руками, с липкими пальцами, к которым цеплялось все, что плохо лежало. От него пахло грязными делами, воровством и предательством. От Юзель — терпением и в то же время раздражением, сварливой злостью, мрачным ожиданием неприятностей.
Дапта она пыталась пару раз выгнать в фургон, подальше от скарба, но Джут тут же начинал возмущаться и предлагал старухе путешествовать в одиночестве, раз она такая умная.
Ремс ехал вместе с этой парочкой, на дух не переносившей друг друга, примостившись на краешке сиденья. Он встретил разношерстную компанию день назад, на пустой от беженцев лесной дороге, сидя рядом с мостом (всего-то несколько брёвен, перекинутых через ручей, по берегам которого только-только зацветали ирисы). Как они поедут, подсказал его нос, так что он загодя вышел на нужное место, разжег костер и стал кипятить воду для кальгэ.
Путешественники увидели его издали и остановились, с тревогой наблюдая за одиночкой у костра.
— Здесь никого, кроме меня, — сказал он смуглому от работы под солнцем
Тот шевельнул губами:
— Говорил волк овцам. Дружки небось под мостом и в кустах прячутся. У нас нет денег. Лишь семья, дети, калеки, да старуха. Даже еды нет.
— Я сварил кальгэ. Угощайтесь.
Они молчали, с опаской поглядывая на угрюмый лес. Но никто не выскакивал и не бросался на них. Дапт, как самый смелый, наконец-то спрыгнул с двухколесной повозки, взял металлическую кружку, хлебнул, внимательно изучая Ремса. Мутец был высоким, и ни от кого не укрылись крепкие плечи и толстые бицепсы. А также палаш и сфайраи на широком солдатском поясе.
— Ты из Карифа? — спросила фермерша Иста, с любопытством рассматривая молодого человека.
— Я родился в Муте.
— Куда путь держишь?
— Туда же, куда и вы. Возьмите с собой.
Дапт фыркнул, отхлебнул еще, а Джут сказал без обиняков:
— Нет еды. Ты лишний рот, уж извини. Да и не знаем мы тебя.
— А меня ты как будто знаешь? — желчно проронила Юзель, держа поводья. Чужестранец явно вызывал у нее интерес. Но это не было призывом взять новенького в их караван. Старуха просто не смогла скрыть дурное настроение и не поддеть фермера.
— У меня много еды. — Ремс кивнул на большой вещевой мешок, раздутый от снеди, которую сказала ему взять милосердная. — Я поделюсь ею с вами, если возьмете.
Все уставились на него, а у одного из детей Джута заурчало в животе. Да так громко, что в тишине словно рев трубы прозвучал.
У Дапта и калеки Тока в запахе промелькнуло желание напасть на мутца, но по здравом размышлении никто не захотел связываться с крепким вооруженным парнем.
— Хорошо. Твоя плата принята, — решил Джут, и никто не стал возражать. Все были слишком голодны.
— Забирайся к нам, — пригласила Иста, но муж тут же решительно этому воспротивился:
— Совсем голова у тебя пустая. У нас дочь, а у него рожа смазливая. Испортит девку, потом выть будешь. Пусть к Юзели садится! У нас уже мест нет.
— А меня, значит, портить можно?! — возмутилась старая бабка, но затем обреченно махнула рукой. — Ладно. Один ко мне уже залез, чего бы не взять и второго. Может, прибьете друг друга. Полезай. Но учти, позволишь лишнее — прибью.
Она не врала. Точнее, её запах не врал. Прибьет.
В повозке, где ехал мутец, было мало места. На полу лежало добро Юзель: свернутый древний ковер, от которого пахло застарелой кошатиной и металлом, здоровый тюк с тряпьем и железной посудой, совершенно неподъемный, и еще какая-то ерунда в маленьком, не запирающемся сундучке. Дапт туда уже заглянул, Ремс был в этом уверен, так как прохиндей не испытывал к содержимому «сокровищницы» никакого интереса. Куда больше он хотел проникнуть в фургон Джута.
— Что заставило тебя уехать так далеко от родного дома? — на следующий день спросила у Ремса Юзель, когда ей наскучило слушать песни Дапта.