Цветущий репейник (сборник)
Шрифт:
Телефонный звонок остановил Милана в дверях.
— Милечка, — проворковал в трубке бабушкин голос. — Мама уже ушла? Ну что ты молчишь?
— Кого вам надо? — грубоватым баском спросил Милан.
— Миля, ну что ты паясничаешь?
— Меня зовут Милан, — процедил он сквозь зубы, — а не Милечка и даже не Миля, тем более не морская миля и не итальянский город Милан. У меня ударение в другом месте.
— Я вот папе скажу, как ты разговариваешь, — заворчала бабушка. — Ударение у тебя будет как раз в том самом месте.
— Когда будешь разговаривать с папой, скажи
Милан повесил трубку и сердито выдохнул. Вечно бабушка что-нибудь такое придумает, противно-слащавое, будто манную кашу по щекам размазали.
— Милечка! — кривляясь, передразнил её Милан и скорчил рожу в зеркало. При этом его физиономия не утратила симпатичности и некоторой надменности одного из тех смазливых мальчишек, какие красуются на обложках модных журналов. Он был голубоглазым, с белыми, чуть волнистыми волосами, упрямым вздёрнутым носом и пухлыми губами плаксивого ребёнка.
Милан глянул на часы и заторопился. Ему надо появиться на набережной после десяти часов, не раньше. А уже без пятнадцати одиннадцать. И нетерпение подгоняет.
Тропа вела через лесок, где можно было споткнуться об остатки каменного фундамента старинного амбара. Оплетённые травой, они попадались в самых неожиданных местах. Милан сбился со счёта, сколько раз он попадался в эти каменные силки. Но тут пролегал короткий путь, и тут жил серый котяра с коричневыми клочками шерсти, торчащими из боков, как кочки на болоте. У кота из пасти торчали здоровые клыки, почти как у саблезубого тигра. Крупная голова с порванным в драке ухом сидела на тонкой взлохмаченной шее.
Когда кот жрал подношения Милана, у животного оглушительно урчало в животе и глотал он громко и судорожно.
— Приятно аппетита, кошак, — усмехнулся Милан. — Хоть ты мою маму слушаешься. Позавтракал котлетками. От молока тоже, небось, не отказался бы?
Кот пророкотал что-то невнятное и серой тенью скользнул в травяные заросли, в которых наверняка сладко пахло мышами и кротами.
Тропа из леса выныривала в дворики пустынные, огороженные каменными стенами старинных домов и чугунными решётками с изображением якорей и кораблей. Решётки были обвиты сухими стеблями серо-коричневого плюща, который то ли вымерз за зиму, суровую и ветреную, то ли ещё не пустился в рост, по-стариковски размышляя, достаточно ли тёплая для него погода.
В таких двориках глянцевые, свежеокрашенные детские качели, лесенки, лабиринты, опутанные у основания клубками пыли и тополиного пуха, поблёскивали на солнце.
Город стал для Милана пустым, когда все ровесники разъехались по лагерям, дачам и санаториям, измученные школой, долгой стылой зимой и переменчивым климатом. Город стал пустым, но не скучным.
Мальчику наскучил компьютер, тем более что отец не покупал к нему новых игр. Наскучило кутаться в шарф и мазать маминым цветочным кремом обмороженные, исхлёстанные ветром щёки. Но в начале каникул, когда впереди ещё целый летний век, кажущийся взрослым таким коротким, город не был скучным.
Несмотря
Милан шёл всё вниз по тропинке. Вот уже и знакомое дерево. Оно на полпути. Его шишковатый ствол был надут эдакими волдырями или от важности, или от старости, или от того и другого вместе.
За деревом несколько южных каштанов в ряд. Жалкое, обмороженное зрелище: их почки и почками-то сложно назвать: бежево-белые шишки, которые вдруг прорывает стебель цветоноса, жирный, мощный. Он в своё время вдруг распухнет неожиданно пышной, легковесно-ажурной этажеркой белого цветка.
После каштановой аллейки Милан увидел первых сегодня горожан. Женщину и двухлетнюю девочку. Пластмассовая стрекоза катилась за девчонкой и хлопала прозрачными крыльями, блестевшими на солнце.
Через дорогу на углу торчало огромное старое здание. Мрачное, тянувшееся до самой набережной. Кирпичи в здании были от старости бордово-чёрными, а в некоторых местах поседели, наверное, от соли. Перед зданием стояло несколько старинных здоровенных пушек на деревянных лафетах. И вот в одной из них…
Почему Милану взбрело в голову сунуть руку в ствол одной из пушек? Той, что на углу.
Вчера он сидел на лафете этой пушки, продрогший от ветра и колючего дождика, то и дело принимавшегося моросить. Милан злился, мёрз, но сидел. Они с отцом договорились тут встретиться.
Отец должен был вернуться с испытаний, проходивших в заливе. Инженер-кораблестроитель — работа совсем не пыльно-чертёжная, надо же иногда смотреть, как работают твои чертежи на практике. Вот отец и смотрел. И задерживался на полтора часа. Или в испытаниях что-то не заладилось, или возвращению мешала погода. Ветер и волны оттаскивали корабль в море с упорством и жестокостью так, что движки работали на пределе и корабль лихорадочно дрожал.
Милан поёжился, представив себе дрожащий корабль, и перестал злиться на отца. Встал, походил вокруг пушки, попрыгал, чтобы согреться. В пасмурный день поверхность пушки была ледяная, а в жаркий раскалялась и обжигала ладони любопытных. Милан в поисках тепла решил попробовать, не сохраняется ли тепло в стволе пушки. Он сунул руку по локоть, и тут же в ладонь ему скользнула бумажка. Милан выдернул руку (в стволе было ещё холоднее, чем на улице), а бумажку он швырнул на землю. Он решил, что какой-то невежа засунул обёртку из-под мороженого в ствол.
— Очень смешно, — Милан брезгливо отряхнул ладони.
Но бумажка, валявшаяся на земле, не была похожа на обёртку, а скорее на записку. Сложенный вдвое тетрадный лист в клеточку.
Милан аккуратно, кончиками пальцев, развернул его. Он ожидал увидеть нарисованный кукиш или ещё что-нибудь в этом роде. Но увидел ровные строчки острого порывистого почерка. Милан сначала не разобрал ни слова и решил, что написано по-иностранному. Потом пригляделся.
«Привет! Наконец ты заглянул в пушку…» — по слогам прочёл Милан и оглянулся.