Цветы для Элджернона
Шрифт:
24 апреля
Наконец-то профессор Немур согласился со мной и доктором Штраусом, что я не смогу записывать все, если буду знать: это сразу же станет достоянием сотрудников лаборатории. Я старался быть абсолютно честным относительно всего, о чем бы ни шла речь, но есть вещи, о которых просто не смогу написать, если мне не позвозволят сохранить это в тайне – хотя бы на время.
Мне разрешили сохранить у себя самые личные из отчетов, но перед тем, как представить окончательный отчет фонду Уэлберга, профессор Немур прочтет все и решит, что можно опубликовать.
Сегодняшний
Вечером я заглянул туда, чтобы спросить Штрауса или Немура, не возражают ли они, если я приглашу Элис Кинниан в кино, но даже не успел постучать, как услышал их перебранку. Не следовало, конечно, там задерживаться, но трудно избавиться от привычки прислушиваться к чужим разговорам. Люди всегда говорили и вели себя так, как будто меня вообще не было поблизости, словно им было все равно, слышу я их или нет.
Кто-то грохнул кулаком по столу, а профессор Немур заорал:
– Я уже уведомил комитет, что мы представим бумаги в Чикаго!
Потом раздался голос доктора Штрауса:
– Но ты ошибаешься, Харольд. Шесть недель – это слишком мало. Он все еще меняется.
И снова Немур:
– До сих пор мы правильно предсказывали направление его развития. У нас есть все данные для промежуточного отчета. Говорю тебе, Джей, бояться нечего. Нам удалось! Все результаты положительные. Теперь ничто уже не может пойти не так!
Штраус:
– Это слишком важно для всех нас, чтобы обнародовать результаты раньше времени. По-моему, ты берешь на себя слишком мно…
Немур:
– Ты забываешь, что я возглавляю проект.
Штраус:
– А ты забываешь, что на кону не только твоя репутация. Если окажется, что мы чересчур далеко замахнулись, под ударом окажется вся наша гипотеза.
Немур:
– Я больше не опасаюсь регресса. Все проверено и перепроверено. От промежуточного отчета вреда не будет. Уверен, что теперь все пойдет как надо.
И дальше в том же духе: Штраус твердил, что Немур метит на должность завкафедрой психологии в Халлстоне, а Немур упрекал Штрауса, что тот выезжает только на его исследованиях. Потом Штраус сказал, что его хирургические методы и схемы введения ферментов значимы для проекта ничуть не меньше, чем теории Немура, и что когда-нибудь тысячи нейрохирургов по всему миру будут использовать его методику. Тут Немур не упустил возможности напомнить, что никаких новых методов бы не появилось, если бы не его оригинальная теория.
Они обзывали друг друга всякими словами: оппортунист, циник, пессимист, – и меня пробирал страх. Я вдруг понял, что не могу больше стоять у дверей офиса и подслушивать. Возможно, им было без разницы, когда я был совсем слабоумным и не понимал, что происходит. Но теперь, когда я все понимаю, они не захотели бы делиться информацией. Я ушел, не дожидаясь окончания их спора.
Я долго шел в темноте, пытаясь понять, почему мне так страшно. Впервые я увидел их во всей красе – не богов и даже не героев, а просто двух мужчин, озабоченных тем, чтобы поиметь выгоду от своей работы. И все же, если Немур прав и эксперимент увенчается успехом, что мне до этого? Столько предстоит дел, столько планов намечено.
Подожду-ка до завтра, чтобы спросить позволения
26 апреля
Знаю, что не следует болтаться около колледжа по пути из лаборатории, но вид этих молодых людей с книгами в руках, обсуждающих изученное, меня будоражит. Вот бы посидеть и поболтать с ними в ресторанном дворике кампуса, где они спорят о литературе, политике и разных идеях. Дух перехватывает от их разговоров о Шекспире и Мильтоне, Ньютоне, Эйнштейне, Фрейде, о Платоне, Гегеле и Канте и о других великих, чьи имена отдаются у меня в сознании колокольным звоном.
Иногда я прислушиваюсь к разговорам за соседними столиками и представляю себя студентом колледжа, пускай я и намного старше. Я ношу с собой книги и начал покуривать трубку. Это глупо, но я ведь работаю в лаборатории, а значит, имею отношение к университету. Ненавижу возвращаться домой, в эту одинокую каморку.
27 апреля
Познакомился с несколькими типами в кафе. Они спорили, действительно ли пьесы Шекспира написал он сам. Один из студентов, жирный, с потным лицом, утверждал, что их автор – Марло. Но Ленни, коротышка в темных очках, придерживался другой версии – что пьесы написал сэр Френсис Бэкон: ведь Шекспир никогда не учился в колледже и у него неоткуда было взяться таким познаниям. А парень в шапочке выпускника, по его словам, слышал, как в мужском туалете обсуждали, не женщина ли истинный автор шекспировских пьес.
И еще они говорили о политике, искусстве и Боге. Раньше мне было невдомек, что Бога может и не быть. Мне сделалось страшно, потому что я впервые начал задумываться о том, что такое Бог.
Теперь я понимаю: поступить в колледж и получить образование прежде всего стоит ради того, чтобы узнать: ты верил всю жизнь в фантомы и все совсем не то, чем кажется.
Пока они говорили и спорили, во мне нарастало возбуждение. Вот чем я хотел заниматься – учиться в колледже и слушать, как люди беседуют о важных вещах.
Сейчас я провожу большую часть свободного времени в библиотеке, читая и впитывая из книг все, что могу. Я не имею особых предпочтений, просто глотаю художественную литературу – Достоевского, Флобера, Диккенса, Хемингуэя, Фолкнера – все, что попадается под руку, но утолить этот голод невозможно.
28 апреля
Я видел во сне, как мама орет на папу и учителя из школы № 13 (моя первая школа, пока меня не перевели в 222-ю).
– Он нормальный! Нормальный! Он вырастет таким же, как все люди. Лучше, чем другие!
Мать пыталась вцепиться в учителя ногтями, но папа держал ее.
– Когда-нибудь он поступит в колледж и станет кем-нибудь!
Мать продолжала кричать, вырываясь из рук отца.
– Он поступит в колледж и кем-нибудь станет!
Дело происходило в директорском кабинете, где почему-то было много людей. Бородатый директор расхаживал по комнате, говоря обо мне:
– Ему придется пойти в другую школу! Отправьте его в государственную школу Уоррен. Здесь мы его оставить не можем.