Цветы и железо
Шрифт:
— Что же вы ему ответили, Отто?
— Я категорически опроверг такие предположения! Я сказал Хельману вот что: профессора вели из конюшни недалеко от меня, но я его видел, а он меня — нет: я стоял в темноте. Я видел, как партизаны плевали ему в лицо, таскали за волосы, как глумились над ним, когда снова привели в конюшню. Я видел, как этот слабый и беспомощный старик плакал!
— Благодарю, Отто…
— Я не хотел, чтобы вас волочили на допросы: ужасная это штука! Вспомните, и вы меня защищали от нападок коменданта, когда
Старик ничего не сказал и только крепко пожал руку Отто. За окном кто-то испуганно вскрикнул. Петр Петрович встал и подошел к окну. Крик не повторился. На улице метался снег и завывал ветер. Что-то скрипело наверху, вероятно оторванная доска стропил.
Окно занавесилось тонким узором морозного кружева.
Калачников подумал о том, что военнопленным сейчас должно быть холодно: дров мало, а достать их негде. Он разрешил употребить в топливо все, что можно сжечь. Отапливали крольчатник стружками, обрезками древесины, но и их было мало. Да и голод усиливал восприимчивость к холоду. Но что мог сделать для них Калачников, если у него у самого было несколько охапок дров, а хлеба при умеренном стариковском аппетите не больше чем на две — три недели? Его мысли прервал Отто.
— Господин профессор, — произнес он глуховатым голосом, — коммунисты, как утверждает наша пропаганда, сожгли рейхстаг в Берлине. А почему они не сожгли пятнадцать лет назад известную пивнушку в Мюнхене? А?
Вот и разберись, Петр Петрович, что за человек этот хромой немецкий солдат Отто!
— Отто, вы кем работали до войны?
— А разве это имеет значение?
— Я спрашиваю ради интереса.
— Что из того, что я был когда-то наборщиком, набирал демократические тексты, — тихо проговорил Отто. — Я немец! Юнкер или батрак, рабочий или барон — не все ли равно? Мир видит нас близнецами от слишком порочных родителей!
Да, Отто нельзя отказать в смелости!
— Но ведь немцы могут гордиться многими именами, — сказал Петр Петрович.
Однако Отто не дал ему договорить.
— Эти имена в прошлом, профессор! Сейчас у нас, как пишут большевики, сплошные «г», что, кажется, не совсем прилично звучит по-русски!
«Гитлер, Геббельс, Гесс, Гиммлер, Геринг», — перебирал в своей памяти ненавистные фамилии Калачников.
— Шелонские партизаны, профессор, не знают, кого просвещать! — сказал Отто. — В Шелонске не солдаты, а калеки, какой с них толк?
— Книжки куда-то нужно девать, вот и разбросали в Шелонске, — проговорил Калачников безразличным голосом. — Москва, наверное, дала задание, побоялись ослушаться.
— Беречь книжки нужно! Скоро литературы на немецком языке потребуется много, — ответил Отто.
Калачников сделал вид, что пропустил эти слова мимо ушей. И лишь спустя несколько минут, словно опомнившись, позевывая, равнодушно спросил:
— А собственно, почему вы считаете, что в Шелонске должно быть много литературы на немецком языке?
—
— Вот оно что! — сорвалось у Петра Петровича.
— Госпожа Кох в восторге: она будет блистать в «свете» — в Шелонске появится много офицеров; ее теперь не скоро выкуришь из вашего города. А господин комендант недоволен: для большого гарнизона вряд ли его оставят в этой должности.
Отто посмотрел на часы. Время сменять часового. Он поднялся, пожелал спокойной ночи и ушел.
Петр Петрович задумчиво смотрел в окно. Он потушил лампу и отодвинул маскировочные бумажные шторы. Темень и тишина такие, словно Калачников жил не в городе, а приютился в сторожке лесника где-то в дремучем и безмолвном лесу.
Шелонск стоял незаметной точкой в нескольких десятках километров от важнейших коммуникаций врага. И вот скоро придут в город эсэсовцы, одно упоминание о которых бросало людей в дрожь и холод. «Да помогут ли тут листовки? — рассуждал Калачников и сам себе возражал: — Помогут! Почему бы нет? Если эти фашистские палачи поверят в то, что Германия будет поставлена на колени, а они посажены на скамью подсудимых, по-другому начнут действовать».
Очередной связной от Огнева навестил Калачникова вскоре. Это был новый человек, и разговор, как обычно, начался с пароля. Связной долго и бережно жал руку Петра Петровича и улыбался в свою рыжую округлую бороду. От него припахивало дымком; руки у связного огрубевшие, они были в коричневых и черных пятнах: видно, он имел дело с кузницей и железом.
— В Шелонске жить не довелось? — спросил Петр Петрович у связного, когда тот, потирая руки, усаживался за стол.
— Нет, — ответил связной, пряча улыбку в бороду.
— Знакомое лицо, — сказал Калачников.
— Бог сотворил людей по своему образу и подобию.
— Но сколько людей — столько и лиц! — возразил Петр Петрович.
— Ни я, ни вы, Петр Петрович, всех людей на земле не выстраивали. Наверняка оказались бы и похожие. Вот немцы. Похоже, что у всех у них одно лицо — подлое!
— Я сам так думал, — проговорил Калачников, натягивая на стол сморщенную салфетку. — А вот сегодня побеседовал с одним немцем и подумал: нет, не все они одинаковы.
— Что же он говорил, чем покорил вас, Петр Петрович?
Калачников слегка приподнял плечи и медленно опустил их.
— Покорить не покорил, но заставил усомниться в моих первоначальных предположениях, что все немцы стали подлецами, — ответил Петр Петрович. — Трезвые мысли высказывал, о поражении фашистской Германии думает.
— Быть может, провокатор?
— Я слушал. Говорил в основном он. Между прочим, немец намекал на то, что в Шелонск надо забросить побольше антифашистской литературы.