Цветы лазоревые. Юмористические рассказы
Шрифт:
– Нет, уж мы лучше около одного из следующих кабаков на этот фокус посмотрим. Налево-то это что за здание?
– А это жидовская фабрика. Жиды жестяную посуду делают. Тоже усадьба когда-то была, да вот молодой граф Чеканов жиду за долги отдал. Тут и сад сзади-то был. Большущий сад… Деревья двоим и не обхватить… А вот теперь все вырубили. Жид вырубил да кабатчику продал, а энтот в Лупашове постоялый двор выстроил да два кабака новых в Кузминке. Тут целое гнездо жидовское. Есть и в спиньжаках, есть и в мурмолках. Кабатчик наш – он вон у Рождества церковный староста – одного ихнего выкрестил в нашу веру, так что злобы-то было – страсть!
– От каких косарей?
– А от таких, что эти самые жиды луга тут имеют, сено косят и в казну поставляют, – отвечал мужик и воскликнул опять: – Ну не каторжная ли у меня лошадь? Вот поглядите, что она делает! А все господа охотники…
– Опять кабак? – спросил я.
– Кабак-с… Ничего не поделаешь… – отвечал мужик. – Хоть ты ее зарежь! Уж в здешнем-то месте вы, сударь, прикажите остановиться. Тутошный кабатчик – нам всем благодетель. Когда денег нет – в долг водку дает. Его проминовать как будто и перед Богом грешно.
– Ну, сверни…
Мужик повеселел.
– Вы теперича извольте только на мою тварь посмотреть и полюбопытствовать, что она делать станет, – сказал он про лошадь и опустил вожжи. – Ну-ка, Васька, докажи барину свою умственность лошадиную! – крикнул он.
Лошадь затрусила бойкой рысцой, свернула в сторону и в один момент остановилась около занесенного снегом кабацкого крыльца как вкопанная.
У постели больной
Вдова купчиха Домна Тихоновна Каленова была больна, сидела у себя в спальне на двухспальном ложе, вся обложенная подушками, и охала. Около кровати помещалась на стуле пришедшая ее навестить сестра ее. По комнате от стены к стене, заложа руки под фалды сюртука, ходил сын купчихи – Мишенька, молодой человек лет двадцати пяти.
– Что же это вы, маменька, стонете… Словно вас режет кто или будто кожу с вас сдирает… – говорил сын, морщась.
– Да режет и есть – так как же не стонать-то?.. Вот под этим самым местом словно кто ножом пыряет, – отвечала купчиха.
– Нутренний риматизм самой главной жилы в требухе – вот и все, – сказала сестра.
– А ноги-то отчего опухли? Опять же, с чего меня то знобит, то в жар? – спросила купчиха.
– Ноги у тебя, сестра, от сидения, а знобит – так уж это от лихорадки, – тут ничего не поделаешь. Шутка ли, ты теперича ден шесть как наседка на яйцах… А ты промнись по комнате… Ведь болезнь можно иногда и разгулять.
– Ах, Дарьюшка!.. Уж ежели бы я могла променажи делать, то давно бы в баню сходила да потельдоком на полке в легком паре вымазалась. И как рукой сняло бы у меня всю болезнь. А вот в том-то и горе мое, что, как встану я на дыбы, так меня сейчас к земле и притянет. Словно у меня утроба-то свинцом налита.
– Что же вам, мамашенька,
– Да ничего не говорит, а только какое-то мычание либо хрюкание… Я ему про ноги – мычит, я ему про озноб – хрюкает, я ему про жар да про попорченность моего нутра, а он опять мычит. Ему что ни говори – у него всегда одно направление.
– Знаменитая известность… Ничего не поделаешь. Такой уж у них порядок. Чем знаменитее, тем больше дурости на себя напускают, – сказал сын.
– Уж и знаменитость! – проговорила сестра купчихи. – Вот мы про него даже и не слыхали.
– Мало ли вы чего не слыхали! А он на Калашниковой пристани так знаменит, что хоть отбавляй. Все купцы-хлебники у него лечатся. К господам он не ездит, потому что и лечить их не умеет, а вот ежели из купеческой нации кто, то в лучшем виде… На купце-то уж он привык. Он только издали взглянет на купца, так сейчас видит, что у него в нутре попорчено.
– Так не оттого ли, Мишенька, он мне и помочь не может, что он только на купце привык? – спросила сына купчиха. – Может быть, он мужской доктор.
– Нет, нет… Он и женщин лечит, а только чтобы непременно она была купеческого звания. Купеческого звания – понимает болезнь, а ежели барин или барыня перед ним – сейчас у него затмение на ум находит. К купеческой натуре привык, – пояснил сын и спросил: – Что же он прописал вам сегодня?
– Да вот что-то в трех бутылках… «Пейте, – говорит, – три раза в день по стакану. Утром из одной бутылки, в обед из другой, а на ночь из третьей». Вот надо пить сейчас, да боюсь пить-то я.
– В каких же это смыслах? Что тут такого страшного?
– А думается мне, что не тараканий ли это настой. Нынче знаменитые-то все вон тараканьим настоем лечат.
– А коли тараканий настой, то смело пей, – подхватила сестра. – Значит, это простое средство. А простое средство всегда пользительно. Только не больно-то любят ученые доктора простыми средствами лечить. Так и этот доктор. Ну станет ли он тараканами лечить!
– Боткин лечит-с, тетенька… – возразил сын купчихи.
– Тот даже живых тараканов дает глотать. А ведь тоже ученость и знаменитая известность. Вы про Боткина-то слыхали ли?
– Нет, не слыхала. А тебе, сестра, вот мой совет: чем тебе у ученых докторов лечиться, пошли-ка ты лучше к нам на Лиговку за Астафьичем. Он доктор из простых, из скрипинских коновалов, а чудеса делает. У подрядчика Смородинова все нутро было кверху ногами повернуто, а Астафьич в неделю всякую кишку ему на место поставил. И чем выпользовал-то! Лошадиной дугой тер да наговоренные корки с арапскими словами есть давал.
Купчиха задумалась.
– То-то я думаю: не переменить ли мне, Мишенька, доктора-то? – проговорила она. – Не взять ли другого какого. А то этот вторую неделю ходит, и никакой через него пользы. Придет, пощупает, похрюкает, лекарство пропишет, мадеры полбутылки выпьет, да и уйдет.
– Уж ежели менять, маменька, то менять не на коновала Астафьича, а на гомеопата, – отвечал сын. – Все-таки, по крайности, новомодность.
– На кого? – переспросила сестра купчихи.
– На гомеопата. Тут уж можно без всякой боязни.
– Это что же такое?
– А такой доктор, который ничем лечит. Таких теперь много развелось.
– То есть как же это так – ничем?
– Очень просто. Придет, пощупает, деньги возьмет и скажет: уповай на Бога.
– Это из духовенства, что ли?