Цветы Шлиссельбурга
Шрифт:
Была, наконец, одна совершенно неофициальная, законспирированная отрасль библиотечной работы, которая, правда, доставляла библиотекарям настоящее удовлетворение, но и причиняла им немало горестей и волнений.
Однажды кто-то связал меня с П. Сойкиным — владельцем издательства и типографии по Стремянной улице в Петербурге. П. Сойкин пожертвовал нам — конечно, неофициально — для библиотеки Шлиссельбургской каторжной тюрьмы много книг. Он поручил заведующему книжным складом издательства «заняться» мною, то есть выдать мне пожертвованные книги и дать в помощь людей, чтобы вынести этот багаж и погрузить его на двух извозчиков (на втором ехала помогавшая мне в этой «операции» А.М. Бутягина). В числе многих книг заведующий предложил
— Вам такие книги тоже нужны? — спросил заведующий складом с оттенком сомнения в голосе (возможно, П. Сойкин сказал ему, для каких читателей предназначены эти книги).
— Очень нужны! Очень! — обрадовались мы.
Мы не лгали. Нам в самом деле были очень нужны эти книги, хотя назначение их было особое. В переплетной мастерской Шлиссельбургской крепости они переплетались вперемежку с книгами запрещенными, нелегальными. Титульный лист и первые 15–20 страниц из душеспасительной книги перемежались страницами нелегальной книги, дальше снова «божественное», затем опять нелегальное. Такие книжные «слоеные пироги» очень ценились в Шлиссельбурге. Опасность провала была не так уж велика: книги выдавали только самым верным людям. Для верности на книгу наносился еле заметный опознавательный знак. А тюремное начальство было лениво и не любопытно: полистает надзиратель или даже инспектор книгу (шрифт, конечно, подбирался в точности совпадающий) — и пройдет мимо. Самым надежным образом страховало от провалов также и удивительное невежество надзирателей. Были, например, среди них такие, что твердо верили: «Капитал» Маркса — это учебник для желающих изучать коммерческое дело!
Ко всеобщему удовольствию и пользе, все шло отлично до начала 1917 года. Этот год многие в Шлиссельбурге, как и во всей стране, встретили с большими надеждами. Оттого ли, что идти дальше в смысле нелепости и изжитости старого строя казалось уже невозможным, или оттого, что все понимали необыкновенную трудность политического тупика, в который зашел царизм (несчастная война, усиливающиеся трудности внутри, страны, рост революционного недовольства), но у многих в те дни настроение было не просто выжидательное, а радостно-выжидательное… Что принесет новый, 1917 год?
«Посмотрим, посмотрим!» — так, словно предвкушающе потирая руки, писал Владимир 1 января 1917 года в письме к матери. — Посмотрим, что принесет нам семерка — мистическое число, число завершающее, число мудрости?»
Но прошло всего пять дней, и Владимир занес в свой дневник:
«6 января 1917 года. Печально начался новый год. 4 января останется в анналах Шлиссельбургской крепости как один из дней траура. Не по человеку, — по книгам, и по каким книгам! Жалко старого, жалко остаться в будущем на прежнем положении — оторванными от живого слова… И не хочется даже гадать, что принесет нам 17-й год».
Что же случилось?
Я уже рассказывала о «великосветском убийце» графе О'Бриен де Ласси. В Шлиссельбурге бандиту жилось отнюдь не плохо. В отличие от политических заключенных, О'Бриен де Ласси, как потомственный дворянин, не был закован в кандалы. Был он на привилегированном положении и в отношении питания, лечения, снабжения, сношений с внешним миром, — его родня щедро подкупала тюремщиков. Отношения О'Бриен де Ласси с начальством были, естественно, самые доброжелательные… И конечно, проникнув случайно в тайну «слоеных» книг, разве мог де Ласси скрыть ее от начальства!
Почти вся нелегальная часть библиотеки была изъята. Для заключенных это было катастрофой…
Если бы тогда знать, что через два месяца рухнет она, Шлиссельбургская Бастилия!
Вся работа, описанная мною здесь в самых кратких чертах, — по питанию заключенных, лечению, снабжению их
Где и как добывали мы необходимые для нашей работы «серьезные деньги»?
Давал нам их — я уже говорила — «негласный мир хороших людей». Одни из них, по собственному желанию, делали ежемесячные взносы на работу «Шлиссельбургской группы». Их имена и адреса составляли, как мы называли, «золотой список золотых людей». Список этот двое-трое из нас знали и помнили наизусть, как таблицу умножения. Были и такие «сочувствующие», — они вносили деньги эпизодически, когда мы являлись за этим. Круг жертвователей-плательщиков непрерывно расширялся: у каждого нового мы спрашивали, к кому из своих друзей или знакомых он советует нам обратиться и разрешает ли нам при этом ссылаться на него?
Было у меня нечто вроде отряда волонтерок. Марина Львовна называла это в шутку: «ваш кордебалет». Это были дамы из всякого общества, главным образом интеллигентские жены, и помогали они порой очень действенно, с душой. В нашу «Группу помощи» они не входили, мы сознательно стремились к небольшому числу основных участников. Они знали, что я — член Шлиссельбургской группы политического Красного Креста, знали приблизительно, что делает эта группа в Шлиссельбургской крепости. Но об остальных участниках группы — особенно о Марине Львовне и Якове Максимовиче — я им не говорила. Да и было им строго внушено, что спрашивать надо поменьше. «Речь, как говорится — серебро, а молчание, как оказывается, — злато!» — напоминала нам Марина Львовна. Кажется, именно этот привкус таинственности особенно нравился «кордебалетным» и импонировал им!
От времени до времени я звонила по телефону которой-нибудь из них:
— Анна Васильевна (или Любовь Петровна, или еще как-нибудь)! Знаете? «Давно я, грешница, лапши не ела!» Поедем к вашим поклонникам, а?
И мы отправлялись с Анной Васильевной (или Любовью Петровной) к ее поклонникам, друзьям и знакомым. Это часто давало отличный урожай.
Получали мы деньги и от учащейся молодежи. Во время лекций студенты и курсистки пускали по аудитории шапку или сумочку с приколотой запиской: «Для заключенных Шлиссельбургской каторжной тюрьмы». Шапка или сумочка обходила все скамьи и возвращалась с деньгами. Денег было, правда, не очень много, но это восполнялось количеством таких сборов во многих высших учебных заведениях.
Такие же нелегальные анонимные отчисления поступали от рабочих многих петербургских заводов.
Несколько раз в году мы покупали или, как это называлось, «откупали» в театрах спектакли. Театры брали с нас уменьшенную сумму — ниже средней цифры обыкновенного вечерового сбора. Кроме того, билеты на такие спектакли продавались не в кассе театра, — мы распространяли их сами среди хороших людей, а они знали, что платить надо дороже той цены, что напечатана на билете. Иные театры не брали с нас за спектакль ничего, — вся сумма сбора поступала на Шлиссельбург. Так поступал не однажды театр Веры Федоровны Комиссаржевской. Особенно горячим другом «Шлиссельбургской группы» был Передвижной театр, руководимый П.П. Гайдебуровым и Н.Ф. Скарской. На спектакли этого театра нам даже иногда не приходилось распространять билеты, — а это было тяжелое, утомительное дело! — театр все делал сам, порою даже не предупреждая нас заранее! Звонит, бывало, П.П. Гайдебуров или А.А. Брянцев: «Приезжайте!» Мы мчимся в театр и узнаем, что они по своей инициативе, без всяких напоминаний с нашей стороны, решили отдать на нужды шлиссельбургских заключенных весь валовой сбор со вчерашнего спектакля.