Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй
Шрифт:
Когда подошла пора испускать семя, Цзиньлянь только и воскликнула:
– Мой милый! Ты мне все нутро вывернешь.
Но затем, она вложила свой сосок ему в рот, понуждая сосать. Любовники не заметили, как на какое-то мгновение потеряли сознание. Вскоре после истечения семени они крепко обнялись. У Цзиньлянь сердце билось, как у молодой газели, утомленные члены совсем ослабли, ароматные волосы-туча беспорядочно рассыпались. Лишь когда вытекла вся семенная жидкость, они обрели прежнюю способность двигаться.
– Милый! Как ты себя чувствуешь? – шептала Цзиньлянь, вытирая семя платком.
– Давай соснем, а потом продолжим, – предложил Симэнь.
– Я тоже не в силах, совсем
Так прекратилась игра тучки и дождя. Они легли рядом, крепко прижавшись друг к дружке, и не заметили, как на востоке стала заниматься заря.
Да,
Оглядите эту пару при свечах со всех сторон: Вот союз, что не иначе, как на Небе заключен.Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ
Бывало, преданных друзей
встречал на южной стороне.
Мне снова повстречать бы их,
возрадоваться по весне.
Чтоб в чашах южное вино
шипело, пенилось опять,
Чтоб на бумаге дорогой
стихи изящные писать.
В коляски сядем, чтоб цветы
с поклоном провожали нас
И чтоб трава вокруг колес
любовно, трепетно вилась.
Мы разлучились и царит
на южном тракте тишина.
Кто там любуется весной
и светит для кого луна?
Так вот. Обнял Симэнь Цзиньлянь и проспали они до рассвета. Пробудившись, Цзиньлянь обнаружила, что орудие Симэня все еще выпрямленное и твердое, как палка.
– Пощади, милый, – говорила он. – Я больше не могу. Дай я тебе лучше на свирели поиграю.
– Ишь ты, потаскушка с выкрутасами, – отозвался он. – Ты и так играла предостаточно. Видишь, твоих рук дело.
Цзиньлянь села на корточки между его ног и, опершись на одну из них, взяла в рот то самое. Она сосала и втягивала, однако семя все не изливалось. Симэнь ритмично надавливал рукой на ее напудренную шею, заботясь только о том, чтобы засаживать свой причиндал до упора. И тот сновал во рту туда-сюда без перерыва. С уголков губ прильнувшей к нему жены стекала белая слюна, но сок стебля все еще оставался в нем. А когда семя уже было готово излиться, Цзиньлянь спросила Симэнь Цина:
– Нам от Ина Второго приглашение на двадцать восьмое принесли. Пустишь?
– А почему бы нет? Соберетесь и пойдете.
– Тогда у меня к тебе просьба, – продолжала Цзиньлянь. – Скажи, дашь или нет?
– А что такое? Говори!
– Дай мне шубу сестрицы Ли, – попросила она. – А то все в меховых шубах вырядятся. Только у меня нет.
– А от полководца Вана в прошлом году заложили? Вот ее и надевай.
– Не хочу я заложенную, – не унималась Цзиньлянь. – Да ты ее Ли Цзяоэр отдай, а Ли Цзяоэр свою шубу пусть Сюээ передаст. Достанешь мне сегодня шубу сестрицы Ли, а? Рукава я бы подбила красным атласом с золотыми журавлями, а вниз поддела бы белую душегрейку из узорной тафты. Я ведь не кто-нибудь – жена твоя. Сделай же мне одолжение!
– Вот потаскушка негодная! Только бы себе урвать. Та черная шуба добрых шестьдесят лянов серебра стоит. Блестящий длинный мех торчком стоит. Не пойдет она тебе.
– Ах ты, рабское отродье! Выходит, чужой бабе лучше отдать, да? Мы ведь твои
– Ну вот! То просила, а теперь условия ставишь?
– Негодник! Я ж тебе, как рабыня служу!
Говоря это, Цзиньлянь вновь подтянула тот самый предмет к своему напудренному лицу. После долгих помахиваний и прижиманий она снова ухватила его своим бесстыдным лягушачьим ртом, а затем, высунув язык, стала теребить струну арфы [2]и возбуждать черепашью палицу. После этого, взяв ее алыми губками, Цзиньлянь вся отдалась движению. Наслаждения возникали, как из рога изобилия, Симэнь ощутил себя на вершине блаженства, его грудь переполнялась весенними чувствами, проникавшими до самого костного мозга. Все это длилось довольно долго, и уже перед самым мигом семяизвержения он даже успел воскликнуть:
– Жми крепче, маленькая развратница, сейчас потечет!
И не успел он договорить, как сперма брызнула на лицо и губы Цзиньлянь, которая, широко раскрыв рот, сумела проглотить большую ее часть.
Да,
Красавица любимому в постели Всю ночь играть готова на свирели.На другой день был назначен прием, который устраивал в доме Симэня его сиятельство Ань.
Цзиньлянь оставалась в постели. Симэнь же встал, умылся и причесался.
– Достань шубу, пока свободен, – остановила его Цзиньлянь, когда он собрался уходить. – Потом тебе некогда будет.
Симэнь направился в покои Ли Пинъэр. Кормилица Жуи и служанки были давно на ногах. В чисто прибранной комнате перед дщицей покойной стоял чай. Симэнь сел и спросил кормилицу, давно ли ставятся жертвы усопшей. Он заметил на Жуи застегнутую спереди бледно-зеленую куртку, белую холщовую юбку и синеватые с зеленым отливом туфельки на толстой подошве. Ее ланиты были слегка напудрены и подрумянены, а тонкие изогнутые брови искусно подведены. На губах у нее блестела ярко-красная помада, в ушах красовались золотые гвоздики – сережки. С задорной улыбкой она подала Симэню чай. Ее пальцы украшали четыре золотых кольца – подарок Ли Пинъэр. Симэнь велел Инчунь сходить к хозяйке за ключами от кладовой.
– Что вы хотите, батюшка? спросила Жуи.
– Надо шубу достать, – пояснил Симэнь. – Матушка Пятая надеть хочет.
– Матушкину соболью? – уточнила Жуи.
– Ну да. Дам, раз ей поносить захотелось.
Инчунь ушла. Симэнь обнял Жуи.
– Дитя мое! – говорил он, припав к ее груди. – У тебя и после кормления такие упругие груди.
Они прильнули друг к дружке и слились в страстном поцелуе.
– Батюшка, вы, я вижу, что-то частенько у матушки Пятой бываете? – спрашивала Жуи. – К остальным не заглядываете. Всем бы матушка Пятая хороша, только вот других она терпеть не может. В прошлый раз, когда вы были в отъезде, как же она на меня обрушилась из-за валька! Спасибо, тетушка Хань с матушкой Третьей вступились. Я вам тогда не решилась сказать. Но у нас уж длинные языки нашлись. Кто-то ей наговорил, будто бы вы, батюшка, мне излишнее внимание уделяете. Не знаю, она вам жаловалась?
– Да, говорила, – подтвердил Симэнь. – Ты бы у нее прощения попросила. Она ведь, знаешь, какая! Но кто ей подслащивает, тому она рада.
– Матушка Пятая, верно, резкая на язык, – согласилась Жуи, – зато не помнит зла. Вот и тогда. Как она меня только не кляла, а после вашего приезда со мной же заговорила будто ни в чем не бывало. А что вы, батюшка, у нее чаще бываете, так это, говорит, сами матушки мне уступают. Кто, говорит, ко мне с открытой душой, тому и я не помешаю, зла не сделаю.