Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй

Автор неизвестен

Жэнь проникся еще большим почтением к Симэнь Цину и, перед тем как сесть на коня, отвесил ему у ворот в два раза больше поклонов, нежели обычно. Симэнь, вернувшись, передал Циньтуну коробку с ляном серебра и двумя платками и послал верхом за лекарствами. Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу и остальные тем временем расставляли кушанья и чистили серебро.

– А вы, матушка, выходить не хотели, – говорила Юйлоу. – Как бы он узнал, что у вас за болезнь приключилась?

– Подумаешь! Если бы меня любили да жалели, а то умру – туда ей и дорога, скажут, – отозвалась Юэнян. – Вон послушайте нашу негодницу [3]. Она свое твердит: на нас, мол, как свекровь на снох

смотрит, только и знает одергивать да свое старшинство выказывать. Это она про меня. Заявляет, что она на восемь месяцев старше меня и что муж любит именно ее. Пусть она меня оставит в покое. Ее никто за язык не тянет. Чего она на меня набрасывается!? Так что если б не вы, я б ни за что не вышла, никогда не дала бы себя осматривать. Раз суждено умереть, значит тому быть. Как говорят: околеет один петух – другой запоет да погромче прежнего. Когда умру, ее хозяйкой поставьте. И воцарится в доме мир и покой. Уберут редьку – поле очистится.

– Зачем вы так говорите, матушка! – увещевала хозяйку Юйлоу. – Я не хочу сплетничать, но сестрица, верно, часто не ведает, что хорошо, а что дурно, она настойчива и упряма. Все это верно, не спорю. Да, она любит быть первой среди остальных. Но ведь она только на язык остра, а в сердце зла не таит. Так что вы, матушка, зря на нее так гневаетесь.

– Она, выходит, сердечнее тебя? – удивилась Юэнян. – Нет, она завзятая интриганка. К чему она чужие разговоры подслушивает, а? Для чего по делу и без дело на других наговаривает?

– Вы хозяйка, матушка, – не унималась Юйлоу. – А хозяйка – что лохань помойная, все сносить должна. Вам великодушной быть надлежит, а то что ж будет?! Как говорится, благородный муж десяти ничтожным уступит. Конечно, если ты руки вверх поднимешь, она пройдет, не постесняется, а будешь потверже, не посмеет перечить.

– С ней только хозяин может сладить, – заметила Юэнян. – А меня она и в расчет не принимает.

– Напрасно вы так говорите, – продолжала свое Юйлоу. – Неужели сам и теперь к ней пойдет, когда вам так нездоровится?

– А почему бы и нет? Ведь она ж говорила: его на цепь не посадишь. Мужчина – как конь без узды. Какая приглянется, к той и пойдет, как ты его ни держи. А попробуешь удержать, распутной прослывешь.

– Ну хватит, матушка, – остановила ее Юйлоу. – Теперь, должно быть, все выговорила, что на душе накопилось. Я за ней пойду, велю ей вам в ноги поклониться и прощения попросить. Пока здесь невестушка, вы и помиритесь. А так-то вы и хозяина в затруднение поставите. Как ему быть, сами посудите. Пойдет к ней – от вас неприятности, а иначе – она не выйдет. А с какой она стати будет отсиживаться?! Нынче вон прием какой. Нам без нее не управиться. Мы ей такого не простим. – Юйлоу обернулась к сударыне У Старшей. – Разве я не права, тетушка?

– Сестрица Мэн тоже права, золовушка, – поддержала ее старшая невестка У.

– Мало того что вы серчаете, друг на дружку смотреть не хотите, вы и зятюшку в неловкое положение ставите. Ему ни туда ни сюда не пойди.

Юэнян ни слова не проронила. Воспользовавшись этим, Мэн Юйлоу поспешила было в передние покои.

– Не зови, не надо, – сказала Юэнян. – Пусть поступает как знает.

– Не посмеет она не пойти, – заметила Юйлоу. – А не пойдет, я ее на цепи приволоку.

И она ушла к Пань Цзиньлянь.

Цзиньлянь сидела на кане, бледная, непричесанная.

– Чего это ты, сестрица, сидишь как неприкаянная, а? – спросила ее Юйлоу. – А ну-ка, причесывайся. Хозяин большой пир устраивает, всех на ноги поднял. В дальних покоях суматоха. Нечего тебе дуться. Пойдем! С

хозяйкой я только что толковала. Уговаривала. Ты уж зло-то свое про себя держи, а будь поласковей, слышишь? Поклонись ей да прощения попроси. Раз мы с тобой ниже рангом, нам с поникшей головой ходить надлежит. Как говорится: ласковое слово и средь зимы согреет, а злые речи бросят в озноб и в летний зной. Что было на сердце, все уж, небось, высказали. И долго вы дуться собираетесь? Ведь человеку польстить, что Будде свечку поставить. Идем, попроси у нее прощения – и все как рукой снимет. А то вы и самого в неловкое положение ставите. К тебе пойдет – она будет злиться.

– Того и гляди! – заговорила Цзиньлянь. – Где мне с ней равняться! Вон она что заявляет: я порядочная, я настоящая жена. А мы с тобой кто? Да никто! За чужим мужем увивались. Мы так себе – утренняя роса. Что с нас проку! Мы ведь ее мизинца на ноге не стоим.

– Ну, ты опять пошла ее ругать, – оборвала Мэн Юйлоу. – Я еще вчера говорила: она одной розгой сразу по всем нам прошлась. Ну, и как мы замуж выходили? Мы твоего мужа не захватывали. У нас тоже все честь по чести происходило. И свахи были, и свидетели. Нас не черным ходом в этот дом вводили. Сучок отрубят – все дерево ранят. Убьют зайца – и лиса опечалится. Всяк ближнего жалеет. Ну, Пятая с тобой поругалась, а другие при чем? К чему страсти-то разжигать, других задевать? Прежде чем говорить, подумать надо, кое-что и про себя оставить. Зачем всех-то перебирать, да еще при монахинях и барышне Юй?! Как у дерева кора, так у человека лицо. К чему при посторонних порочить? Так-то нас никто и навестить не захочет. А ты, сестрица, должна выйти, как же иначе? Мы, как губы и щеки, все вместе быть должны. Давай, причесывайся быстрее. Пойдем вместе.

Цзиньлянь после долгого раздумья, превозмогая гнев, взяла, наконец, головную щетку и села к туалетному столику. Причесавшись, она прикрепила головную сетку и оделась. Вместе с Юйлоу они направились в дальние покои. Юйлоу отдернула дверную занавеску и вошла первой.

– Вот, матушка, и привела ее, а вы говорили, – заявила она. – Что ж ты стоишь, дочка? Ступай земно поклонись матушке. Дочка у меня по молодости лет что к чему не ведает. Вы уж не взыщите, сватьюшка, простите на сей случай. А ежели и впредь почтения не выкажет, не спускайте – как подобает накажите. Я хоть и мать ей родная, заступаться не стану.

Пань Цзиньлянь выпрямилась, как свеча, и отвесила Юэнян четыре земных поклона. Потом вскочила и шлепнула Юйлоу.

– Сгинь, несчастная! И ты мне в матери заделалась.

Все рассмеялись. Не удержалась и У Юэнян.

– Поглядите на эту негодницу! – воскликнула Юйлоу. – Ей хозяюшка улыбнулась, она и нос задирать, на мать замахиваться, рабское отродье?

– Ну вот вы, сестрицы, и помирились, – с облегчением сказала старшая невестка У. – Как приятно видеть вас живущими в мире и согласии! А золовушка моя, если другой раз и поворчит, вы ее уважьте. Уступайте друг дружке, тогда все пойдет хорошо. Говорят, хорош собой пион, да и ему листья красоту придают.

– Если б она помолчала, никто б с ней не стал пререкаться, – заметила Юэнян.

– Вы, матушка, – небо, я же – земля, – проговорила Цзиньлянь. – Простите меня, матушка, за мою невоздержанность.

– Вот наконец-то ты, дочка, покаялась, – шутя ударив Цзиньлянь по плечу, говорила Юйлоу. – Ну, да хватит языком болтать! Мы уж за день наработались, пора и тебе за дело приняться.

Цзиньлянь вымыла руки, почистила ногти и, не слезая с кана, начала на пару с Юйлоу раскладывать фрукты, но не о том пойдет рассказ.