Цветы тянутся к солнцу
Шрифт:
И теперь, разговаривая с баем, Хусаин понял вдруг, что неспроста бай так ласково говорит с бедным кучером. Значит, нужен ему Хусаин, не иначе…
Он так и сказал баю:
— Знать, дело какое у тебя ко мне, ровесник Хакимзян? Что-то прежде не замечал я, чтобы ты с нашим братом по-доброму разговаривал?
Бай сделал вид, будто мимо ушей пропустил и сами слова, и тон, каким они были сказаны.
— Вот-вот, — сказал он с улыбкой, — дело не дело, а нужда есть: дворник у меня заболел. Может, пойдешь ко мне в дворники, пока тот встанет?
— Можно бы, — сказал
Не хотелось ему идти к Хакимзяну на службу, а нужда загнала все же. И день, и два, и три ходил Хусаин по городу, искал работы. Думал: шея есть, а хомут найдется. Да так и не нашел ничего. На четвертый день он встал пораньше и направился прямо к озеру Кабан.
Бай он бай и есть. Что Хакимзян, что Гильметдин — все одно, рассуждал Хусаин по дороге. Ну да ведь делать-то нечего. Одними словами сыт не будешь. А ему и жену прокормить нужно и дочку. Тут уж выбирать не приходится. Хочешь не хочешь, а нужно покориться баю. Как говорится: бьют — беги, зовут — иди!
Так подошел он к знакомым воротам, вошел во двор, в котором прошло все его детство. Здесь еще мальчишкой бегал он на побегушках, здесь и вырос. Отсюда пошел на службу к Гильметдину, да и потом не раз топтал землю у калитки, за которой жила в услужении приглянувшаяся ему Красивая Фатыйха.
Во дворе у бая Хакимзяна каждый камушек был ему знаком, каждый гвоздь, забитый в стенку. Вон там, за хлебными амбарами, держали когда-то лошадей. Стоял там и Вороной. Красавец был конь! С норовом. Никому, бывало, в руки не дается, а как заслышит шаги Хусаина — встречает его приветливым ржанием… Состарился конь, а старый конь кому нужен?.. Да, старость не радость. Вот и он сам: был кучером, стал дворником. А что поделаешь? Время-то идет…
Хусаин с минуту постоял посреди двора, понюхал воздух, по-прежнему пахнувший конюшней.
«Эх, молодость, молодость», — подумал он и не спеша направился к черному ходу.
Случилось так, что бай Хакимзян заметил старого слугу, как только тот вошел в ворота. Бай кликнул прислугу и приказал открыть парадную дверь.
— Заходи, заходи, старина, — приветливо крикнул он, встречая Хусаина.
Бай знал, что делает. Такое нынче время, что и слуге нужно поклониться. А не поклонишься, этот голодранец повернется и пойдет домой. А Хусаин хоть и нищий, а человек надежный. Этому можно доверить добро, нажитое за долгую жизнь.
«Ну, да недолго нам всякой голытьбе кланяться, — подумал Хакимзян, — свалят Советы, прогонят большевиков, тогда разом за все и рассчитаемся. Теперь уже не долго осталось…»
Бай искренне верил, что власть Советов не долго продержится. Еще вчера у Гильметдина был разговор об этом.
Собрались у соседа хорошие люди. Там и сынок Гильметдина был, офицер Юсуф. Вот ведь как судьба-то человеком играет! Давно ли от него большевики прятались, а теперь самому приходится скрываться. Прячется где-то офицер Юсуф, а надежды не теряет.
«Нам, — говорит, — и Франция поможет, и Англия, и немцы. Только и нам самим нельзя спать. Нужно армию собирать. Вооружать отряды. С голыми
Это Хакимзян и сам понимает, что голыми руками угли из печки не выгребешь. И что деньги нужны на войну, тоже понимает. Жалко денег. Ой как жалко! Кажется, с жизнью проще расстаться, чем с золотом, да тут ничего не поделаешь. Хочешь уберечь главное — плати… Вот соберут офицеры «железные дружины», ударят на большевиков, тогда все опять по-старому будет. Будем жить как душа желает… А не справимся с большевиками, с голодранцами этими, — все прахом пойдет. Вон у Шабановых, у Крестовниковых все забрали — и фабрики и склады. Гроша ломаного взамен не дали. А дойдет до нас очередь, и нас оберут до ниточки…
Очень радовалась Газиза, когда вернулась домой из больницы. Но не долго продолжалась эта радость. Товарищи теперь редко заходили к ней, и Закира давно не приходила. Скучно одной сидеть в четырех стенах. В больнице и то лучше было: там хоть все время люди кругом. А дома одна да одна.
Фатыйха просто не узнавала дочку. Словно подменили ее. То плачет, укрывшись с головой, то капризничает, то молчит целый день, прижавшись лбом к окну. Просится в школу:
— Все ребята ходят, всем можно, а мне нельзя? Галию и ту пускает мама, а меня не пускают, — и опять слезы.
Понимает Фатыйха, что все равно не удержишь дочку дома. И что учиться ей нужно, тоже понимает. Да как пошлешь в школу, когда девочке нечего на ноги обуть?
Были валеночки у Газизы не новые, латаные, но носить еще можно было. Да поставила Фатыйха валенки в печку просушить и как-то забыла. А когда вспомнила — сгорели валенки. И так и этак прикидывала Фатыйха, но ничего уже сделать было невозможно. Рассыпались валенки, как зола, а новые где же взять в такое время?
Так они и жили: Хусаин на работе, Газиза с утра до ночи в слезах, а Фатыйха места себе не находит, все думает, как бы помочь своей девочке?
Однажды, когда Фатыйха пошла зачем-то к соседке, зашли к Газизе Матали с Гапсаттаром. Дело было к вечеру.
Газиза, как увидела ребят, так сразу и глаза у нее просохли, и лицо посветлело, будто солнце взошло.
То ли от быстрого бега, то ли от того, что в тот день потеплело на улице, ребята раскраснелись, разгорячились. Уши на шапках у них были развязаны, сами шапки сдвинуты на затылки. С собой они принесли запах чистого зимнего воздуха и свежего снега. У Газизы чуть голова не закружилась от этих запахов.
— Пошли с нами гулять, — сказал Матали.
— Не в чем мне, — ответила Газиза и заплакала.
— Надень платок да иди, — посоветовал Совенок. — Тепло на улице.
— Мне обуть нечего, у меня валенки сгорели.
— А ты поищи чего-нибудь, — посоветовал Матали.
И вдруг Газиза вспомнила: у отца есть ичиги с галошами! Он их по праздникам надевал прежде. А потом они лежали в сундуке… Может быть, и сейчас там?..
Газиза кинулась к зеленому сундуку, обитому блестящей жестью, откинула крышку. Вот они, эти ичиги. Лежат в уголке. И галоши тут же, сверкают как зеркало.